Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Утром решали, как наладить свой быт. Политические ссыльные, особенно те, кто получал пособие из дому, обычно снимали квартиру со столом или нанимали кухарку. Петр Гермогенович предложил Соне сделать то же самое, но она запротестовала, сказала, что не белоручка, что даже в отцовском имении, где еще оставались в услужении «дворовые девки», все делала сама.

При упоминании об имении Петр Гермогенович вспомнил Зыбино и сказал, что после окончания ссылки они обязательно съездят туда и хоть немного поживут в полнейшем бездействии.

— Не будет этого, Петр, — возразила Софья Николаевна. — Не сможем мы с тобой жить, бездельничая.

— Ну, хоть два месяца, — не унимался Петр Гермогенович.

— Хорошо, месяц и ни дня больше! И оба рассмеялись.

— Bon matin, maman, bon matin, oncle Pierre! — послышался заспанный голос Тани.

— Здравствуй, маленькая француженка! — ответил Петр Гермогенович.

— Она привыкла в Париже говорить на двух языках, — сказала Софья Николаевна, словно оправдывая свою дочь.

Таня с полчаса бегала во дворе, уже умытая и причесанная, подружилась с Бушуем и успела собрать на платье немало его рыжей шерсти.

— Ты опять с собакой целовалась? — строго спросила Софья Николаевна. — Марш чиститься и мыть руки!

— Я почищу ее, — сказал Петр Гермогенович.

— Не вздумай. Не надо, чтобы она росла чистоплюйкой. Девочка должна все уметь делать сама. В новом обществе, в котором ей доведется жить, не будет слуг…

Громко, на все Верховазкье, ударили в колокола в двух церквах, призывая прихожан к молитве. Из дому вышли одетые во все праздничное Павел Петрович с дочкой.

— А вы что ж не собираетесь к обедне, господа хорошие? — спросил хозяин. — Или не для вас благовестят.

— Не для нас, Павел Петрович, — ответила Софья Николаевна.

— Ай, как нехорошо. — Он сокрушенно покачал головой. — Пошли, Евфросинья.

Как только за хозяевами закрылась калитка, Смидович спросил у Софьи Николаевны:

— А где же твои газеты?

— В сером чемодане. Достань сам, пока я вожусь на кухне.

Петр Гермогенович пошел в комнату, раскрыл большой кожаный чемодан, купленный, судя по всему, в Париже, и под стопкой аккуратно сложенных вещей нашел пачку газет.

— Теперь только не хватает обыска, чтобы тебе прибавили год ссылки, а меня привлекли к очередному дознанию.

— Сейчас все порядочные люди в церкви и некому делать обыск, — отшутился Смидович. — Надо будет как можно скорее собрать всех ссыльных и прочитать им вслух. Грех одному таким богатством владеть.

— Собрать всех? Прочитать вслух? Это ж тебе не Льеж.

— Ничего… Через неделю все политические начнут учиться сапожному делу. Я уже договорился с полицией, присмотрел помещение на окраине. Там и прочтем.

— А где нам держать все это? Не в чемодане же? Петр Гермогенович чуть замешкался.

— Что, если поговорить с Евфросиньей? На нее никто не подумает.

— Она очень красивая, правда, Петр?

— Очень… — согласился Смидович. — Но ты все равно красивее.

— Не льсти, Петр. Я ведь иногда смотрюсь в зеркало. — Она вздохнула. — Тридцать семь лет. Подумать только — тридцать семь! Почти сорок…

— Но ты же выглядишь просто девочкой! — искренне воскликнул Петр Гермогенович. Он уже нетерпеливо разбирал вынутые из чемодана газеты и жадно рассматривал их.

Павел Петрович и Евфросинья пришли с обедни разомлевшие и умиротворенные. Отец сразу ушел к соседу, а Евфросинья осталась дома. Она стояла на крыльце, словно шагнувшая из былины, и теребила пальцами кончики платка, которым прикрывала свои тяжелые золотистые косы.

— Евфросинья Павловна! Можно вас на минутку? — Смидович отозвал ее в сторонку. — Не смогли бы вы спрятать у себя вот эту пачку. Тут письма, и я не хочу, чтобы Софья Николаевна узнала про них.

— Любовные? — певуче спросила Евфросинья. Петр Гермогенович не ожидал такого вопроса.

— Любовные, — быстро сориентировался он.

— Ах, Петр Гермогенович! — вздохнула Евфросинья. — Как же это так. Но уж ладно, спрячу, возьму грех на душу.

— И пожалуйста, не говорите отцу. А то он и так на меня косо смотрит…

В посаде, даже таком большом, как Верховажье, невозможно что–либо скрыть от людей, и, когда после обеда Смидович с Софьей Николаевной и Таней проходили по пыльным, немощеным улицам, жители провожали их любопытными и часто неодобрительными взглядами. Каким–то образом они уже знали, что к ссыльному Смидовичу приехала чужая, не его, жена с чужой, не его, дочерью. Наверное, проговорился сотский, который, явившись утром проверить, не сбежал ли его поднадзорный, заодно потребовал у Софьи Николаевны ее вид на жительство.

Около школы их встретил учитель Струмицкий, искренне обрадовавшийся всем троим.

— Вот вы и приехали к нам. Это же просто великолепно! Петр Гермогенович потерял покой, дожидаючи вас! — Он поцеловал Софье Николаевне руку и погладил по голове Таню. — Прошу, прошу в мою келью. Мы только что хотели за вами посылать.

В «келье» собралось небольшое общество, и Феоктист Александрович представил каждого: