Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Смидович получил свидание с Софьей Николаевной только на третьи сутки. Снова была печально знакомая Бутырская пересыльная тюрьма… Два года назад он под конвоем вышел из ее ворот, чтобы отправиться в ссылку, а теперь там сидит Соня, и, кто знает, какая кара ждет ее в будущем. «Письма из ЦК», «записная книжка Сони», затем, как вспомнила Зинаида Аполлоновна, еще какая–то книга, конечно же запрещенная в России, — это ли не «улики», достаточные для того, чтобы упрятать в одиночку или сослать в Сибирь! Неужели они «поменяются местами» и уже не она, а он будет навещать ее в каком–нибудь северном медвежьем углу?

Все было знакомо до мелочей: приемный зал, перегороженный высокой решеткой надвое, дубовые глянцевые скамейки для посетителей, тяжелый специфический тюремный дух, даже тот же самый надзиратель, который, кажется, узнал его…

— Я к Софье Луначарской… Мне разрешено свидание на пятнадцать минут…

— Обождите, придет время, вызовут.

Среди шагов, раздававшихся на гулкой лестнице, он чутьем узнал Сонины и впился глазами в раскрытую дверь, откуда должны были показаться заключенные. Соня была в знакомой ему голубой кофточке, наглухо застегнутой у шеи, аккуратно причесанная, свежая, будто не он, а она только что вошла в помещение с мороза.

— Петр! — Она радостно и удивленно всплеснула руками. — Мне ничего не сказали, я думала, что это Зинаида Аполлоновна. Вот видишь… — Софья Николаевна виновато улыбнулась.

— Все уладится. Тебя, конечно, долго не продержат, — сказал он, чтобы ее успокоить. — Я похлопочу…

— Как Глебушка? — Софья Николаевна подняла на Смидовича встревоженные глаза. — Нашли кормилицу?

— Нашли, — Петр Гермогенович тепло улыбнулся. — Мы все с ним нянчимся, ты не беспокойся. У Тани тоже все хорошо. Здорова… Вот это тебе. — Он положил на стол надзирателя коробку конфет, пакет с апельсинами, книги.

— Домой наведывались гости? — спросила Софья Николаевна.

— Да. На следующий день после твоего отъезда. Ушли с подарками. Им очень понравилась одна книжка в серой обложке.

Софья Николаевна вздохнула, поняв, о какой книжке идет речь.

— Ты знаешь, Сонечка… — Петр Гермогенович наконец дождался, когда надзиратель ушел в дальний конец комнаты и зашептал: — О твоем положении написал из Парижа Владимир Ильич: «В Москве заболела Танина мать».

— Правда, Петр? Неужели он придает этому такое значение? Неужели моя «болезнь» так взволновала его?

— Ну конечно же, Соня! Гордись! — Он совсем по–мальчишески подмигнул ей. — Послушай, Соня! Как только тебя выпустят, мы обвенчаемся. Это же черт знает что: я не могу сказать тюремному начальству, что я твой муж, и явился сюда все еще в качестве жениха.

Она тихонько рассмеялась:

— Но это же чудесно, мой дорогой жених!

А вечером случилась беда: тяжело заболел Глеб.

— У мальчика типичная дизентерия, — сказал Сергей Иванович Мицкевич, которого разыскал Смидович и привез на извозчике к себе домой. — Ваше мнение, коллега? —

Он обратился к доктору Владимиру Александровичу Обуху.

Обух, широкоплечий, с окладистой, густой бородой, очень высокий, склонился над кричащим крохотным Глебом и тихонько прощупал пальцами его животик.

— Вы правы, Сергей Иванович… Петр Гермогенович, признайтесь, чем вы накормили грудного младенца?

Смидович схватился за голову и застонал.

— Апельсинами… Делал сок…

Обух вздохнул и с сожалением посмотрел на горе–отца.

Петр Гермогенович несколько дней находился в отчаянии, не знал, как сказать о случившемся матери. Но Мицкевич и Обух сделали почти невозможное, и малыш стал поправляться.

С Владимиром Александровичем Смидович познакомился несколько лет назад у него на квартире в Мертвом переулке с медной, начищенной до блеска дощечкой на двери: «Врач В. А. Обух». Здесь находилась подпольная явка и не раз заседал подпольный МК, сюда приносили нелегальную литературу и отправляли за границу беженцев, загримировывали их, подбирали парики, костюмы… «Моя самая главная и ответственная обязанность врача лечить прежде всего пострадавших от царизма», — как–то признался Смидовичу Обух.

Свободного времени у Петра Гермогеновича прибавилось, и он начал хлопотать об освобождении Сони. «Вы должны учесть, господин ротмистр, у нее грудной ребенок, к тому же тяжело больной дизентерией…»

Софью Николаевну замучили допросами, она все отрицала, держалась мужественно, порой дерзко. Следователь, конечно, припомнил ей все прежние «грехи», и особенно участие в рабочей демонстрации в Туле в сентябре 1903 года, когда домашняя наставница Софья Луначарская шла с красным знаменем впереди колонны. Он напомнил ей то давнишнее предписание начальника Тульского губернского жандармского управления полицмейстеру: «Прошу установить за ней беспрерывно самое тщательное и совершенно секретное наблюдение и о всем заслуживающем внимания меня ставить в известность».

Мытарства Софьи Николаевны окончились лишь в начале осени, когда ее наконец–то выпустили из тюрьмы, запретив в течение двух лет жить в Москве.