Несерьезные дети

Лютое морозное утро дохнуло в лицо Петровичу. Он потоптался в нерешительности, но лес был рядом — большой, добрый, и мальчик ступил в его объятия. Лес охватил его тишиной. После школьного шума от тишины зазвенело в голове, как после обморока. Мальчик, которого все звали по-взрослому Петровичем, брел и брел по глубокому заскорузлому снегу, проваливаясь выше колен; снег, словно стеклянный, обдирал голенища юфтевых сапог. «Прям разулся бы и босиком», — с сожалением глянул на сапоги Петрович.

Лес был хорош. Поднял на него глаза Петрович — и про сапоги забыл. Отцовской силой, могучей и покойной, суровой и ласковой, веяло от него. Петрович, хотя и стал в лесу вдруг таким маленьким, почувствовал себя уверенно и уютно среди толстых, не в обхват, сосен и елей, словно обнял его кто-то родной, приголубил безмолвно.

Петрович был невелик ростом, весь-то с варежку, хотя ему шел четырнадцатый год. Правда, кость — главное дело — была широка. Был он силен и вынослив и много мог пройти по снежному целику, если бы не наст, портивший сапоги. Наконец он ступил на свою тропинку и пошел легче и бойчей. Тропинкой этой хожено-перехожено, каждый кустик знаком…

«И немного пути-то спрямил, — подумал Петрович, — а устал. И сапоги вот… не поберег». Помимо сапог, думал он еще о своем ужине. Картошки оставалось мало, всего чугунок, а жить надо было день, два, а то и больше. Не рассчитал Петрович. Весенняя распутица подвела. Ранняя распутица…

Мать уехала более недели назад. Петрович в день ее отъезда проснулся рано. Соскочил с печи, приплющил нос к стеклу: оловянный свет в окошке плавится, сумрачные ели да сосны в снегу торчат.

— Эх, скудно живем! — пожаловался он тогда вслух. — А мне трава густая снилась. И солнце.

— Зелень снилась — так это, должно, к хорошему, Петрович, — ответила мать. Она встала до свету и уже собиралась к отъезду.

Это от матери пошло: Петрович да Петрович. Так она величала своего сына, единственного мужика в доме, а имя его было Генка.

— Дай-кось я тебе подсоблю.

Петрович потуже стянул и связал концы платка у матери за спиной, «Пусть Петрович, — думал он. — Так даже уважительней. Может, ей слово это в помощь…» Мать тосковала по старшинству мужскому, по обращению, сердцу привычному, уважительному и ласковому. «Пусть Петрович. Ей так сподручнее. Она хоть и мать, а я мужик: перед кем же ей слабостью себя потешить? Нешто ей слабой побыть не хочется?» Мать присела перед дальней дорогой, присел и Петрович. Она глянула на стену, на карточку старшего, с фронта не пришедшего Петровича, пошевелила губами, шепча что-то, вздохнула, встала. Ехать ей надо было далеко, в самый Ленинград: телят колхозных поручили ей продать государству. Колхозу нужны были деньги на покупку нового дизеля.

Петрович оставался в избе за полного хозяина. Давно бы пора в деревню, поближе к людям, перебраться. Все собираются они с матерью, да только изба не отпускает. Так и живут: мать на скотный двор вон в какую даль ходит, всякий раз затемно поднимается, а Петрович вместо отца за лесом присматривает.

Похлопала мать себя по карманам полушубка, прощупала завязанные в платочке деньжата и пошла вперед с узелком в руках, слезы от сына пряча. Петрович шел следом, крепясь, чтобы самому от разлуки не заплакать.

— Ты ж смотри там… — важно и заботливо говорил он, а дальше не мог: в горле душило. Далеко не дала она провожать себя — дальние проводы — долгие слезы, — поцеловала сына у кривой сосны, домой вернула. А идти ей от кривой сосны до деревни, где ее ждал грузовик с телятами, было никак не меньше часу.

«Что ж дальше было?» — вспоминал подробно Петрович, спеша узкой твердой своей тропинкой.

Проводив мать, вернулся домой. Постоял посреди избы, опустив руки, и стал в школу собираться. А и собиратъся-то! Книжки с тетрадками за ремень сунул — и все сборы! Ходить было не близко, километров с десять будет. Петрович так и выхаживал с первого класса. Привык.

Мать оставила ему еды на неделю, надеялась вскорости обернуться, гостинцев из Ленинграда привезти. Да куда там: такая ранняя ростепель взялась, что не только в Филино, усадьбу колхозную, а и в самые Чистые Холмы не проехать со станции.

«Этот чугунок, — прикидывал Петрович, — я так себе разделю, что вон на сколько хватит! Главное, обед на одном хлебе перетерпеть, а уж на ужин обязательно картошечки горячей, чтоб засыпалось лучше…»

Одного он боялся: как бы мать, к нему спеша, через реку Ворожу не пошла. «Через пойдет, — пугался он, — пропадет…» И ускорял шаги, словно мог как-то предупредить беду.