Несерьезные дети

Все это время он жил на картошке. Ох и весело же ему бежалось домой! Там он живо намывал штуки четыре продолговатых, похожих по форме на пирожки картофелин, потом похаживал возле печи, вдыхая аппетитный парок из чугунка. Пока взбулькивало и приборматывало в чугунке, он нарезал хлеб. Бывало, не дождется картошки, щипками съест краюху. Потом солонку на стол выставляет, не на середину стола, а к себе под руку, чтобы, не далеко тянучись, быстро сыпнуть солью по чищеной дымящейся картошке и есть, есть ее, горячую как огонь, студя ее уже во рту дыханием и глотая со слезами на глазах.

«Экий жоркий — всю подъел! — вздохнул Петрович, но лицо его расплылось от одних только блаженных воспоминаний. — Ну, нечего горевать, есть еще запасец. Если варить по одной — по две в день, то надолго хватит. Сегодня на ужин только одну сварю… или две…»

Сегодня отпустили после первого урока. Трое учителей не успели из Филина через Ворожу перебраться. Лед вдруг, за одну ночь, промыло быстрой черной водой. Наутро ударил мороз, но речку не схватил.

Рдело сквозь замшелые стволы низкое замороженное солнце. Его и солнцем еще не назовешь — ком рубинового льда. Но вот ком всплыл из тусклой закраины небосклона, превратился в глыбу — глыба забелела, засверкала, и теперь уже не глянешь на нее — слепит!

Еще пуще похорошел лес: рассыпались пятна солнца, высвечивая сумрачные углы под темной хвоей. Внизу хвоя тяжелая, непроницаемая, а выше зелень светлая, продернутая солнечными нитями. Петрович остановился, разглядывая резко освещенную зеленовато-коричневую, слегка замшелую еловую кору. Видел он каждый волосок мха, каждую таинственную точечку на коре. Он словно смотрел в зеркало и видел близко свои карие глаза, странно высвеченные сбоку косым светом.

Косолапые коряги обступили его: за полы и рукава задергали костлявые руки кустов, ощерились дупла. Петрович глянул вверх — ели, как громадные точеные терема, впечатали свои вершины в темную синь неба.

— О-го-го! — закричал Петрович что было мочи.

Откуда ни возьмись, без малейшего дуновения, не от крика ли, посыпалась снежная пыльца — и в ней сразу встала радуга.

Петрович оглянулся. Голые зябкие осины мерзнут в снегу. Клонятся к ним, жалея их, скромницы и красуньи березки. На снег, пухлый, нетронутый, синие тени брошены. Да еще синие крапины — съехавшие с ветвей и нападавшие то там, то тут комочки снега. Снежный покров сверкает, будто впрямь усыпанный звездами.

Постоял Петрович среди берез, ровно с хорошими людьми побеседовал, и пошел себе дальше.

Ближе к полудню отпустило, и Петрович расстегнул крючок на вороте полушубка. Отцовский полушубок. Просторный, но теплый. А добротный — на век хватит.

«Эх, батя! — вздохнул Петрович. — Грудь у меня для твоего полушубка тоща… А в плечах-то мне скоро как раз будет. Самую малость недобрал». По росту полушубок давно годился. Народ в этих краях был что иная береза: невысок, не красен видом, а крепок. Отец так и говорил, бывало: «А что в нем, в росте? Был бы дюж. Да не было бы сердце холодное, как пещерный камень».

«Ничего, — подумал Петрович, — еще раздамся в груди-то. И пуговки перешивать не буду. Поясок только потуже стягивай — вот и не будет ветер за пазухой гулять… Уже крепко весной пахнет. Полежит полушубок в сундуке, а к новой-то зиме как раз впору будет». На этом он еще раз вздохнул. Живот подвело, и он затянул ремень потуже. «Эх, полюбовался бы я еще, да голод проклятый! И как это человек скверно устроен: все о животе думай!»

Место и впрямь было чудное. Поляну обступили елочки. Они были укутаны по самые носы толстыми снежными платками. Под платками было уютно и тепло даже в самую ветреную, ледяную ночь. А вот одна — со сползшим на плечи платком, простоволосая — выскочила вперед всех, замахнулась на мальчика снежком, да растерялась, замерла с отведенной рукой в зеленой варежке… Петрович улыбнулся ей. Отцовские руки посадили эту елочку, да и все остальные. Стало быть, вроде сестренок они Петровичу.

… Петрович резко поворотился на шорох. Никого… Откуда мог взяться этот неожиданный таинственный шорох, после которого снова наступила настороженная тишина? Уж не зверь ли? Каким-то седьмым чувством угадывал он, что не зверь. Тогда… человек? Сердце ошалело заколотилось: человек таился. Здесь, в лесу, никто из людей никогда не прятался. Здесь все знали друг друга. Если прячется, значит, чужой, недобрый…

Зверя — медведя ли, волка ли, даже самой рыси — не боялся Петрович, а боялся встретить в лесу прячущегося человека.

Так и есть — молча метнулся из-под ели человек и, перескочив тропу, кинулся в чащобу.

— Эй! — закричал Петрович звонко. — Эй, кто ты?.. Не бойся!

Незнакомец, судя по всему, мальчик одних с Петровичем лет, убегал, проваливаясь в снег.

— Эй! — стал догонять его Петрович. — Куда бежишь? Пропадешь!