Несерьезные дети

Незнакомец остановился, повернул голову к плечу, прислушиваясь к Петровичу и краем глаза недоверчиво наблюдая за ним. Петрович приблизился. Это был действительно его ровесник. Одет он был в городское куцее пальтишко, в солдатскую шапку, обмотан шарфом, обут в хромовые сапоги. Серые глаза враждебно, исподлобья смотрели на Петровича, углы рта были упрямо опущены, маленький, как пуговка, нос посинел от холода. Ростом мальчик был выше Петровича.

— Пошли, — сказал Петрович. — Замерзнешь в лесу.

— Не замерзну! — воинственно ответил мальчик, однако покорно пошел вслед за Петровичем.

— Заблудишься.

— Не заблужусь! У меня компас — во, трофейный, с медным корпусом…

— Ты кто? — спросил Петрович, мельком глянув на компас.

— Детдомовский я…

На тропинке Петрович еще раз осмотрел незнакомца. Одет он был жиденько. Петрович покачал головой.

— Не замерзну, — уже безразличным тоном произнес мальчик. — У меня хромачи в калошах.

— От резины еще хуже мерзнут, — сказал Петрович. — Значит, ты беглый.

— Беглый, — мотнул головой мальчик и стал смотреть в сторону, словно стоял перед учителем.

— Куда же ты бежишь?

Мальчик оживился, глаза его загорелись.

— Домой. В Орел!

Мальчик быстро дышал, махал руками, несвязно рассказывал, что он хорошо помнит дом на железнодорожной станции, большой деревянный дом, темный, со скрипучими дверями и ступеньками, таинственный, старинный шкаф, пахнущий бельем, нафталином, мамиными духами… Мальчик рассказывал и, видимо, сам не замечал, что плакал. Оказывается, от дома после бомбежки не осталось и щепки; но дом, такой, какой он был прежде, так часто снился ему, что он теперь не знает, правда ли, что дома нет, или же он есть…

— Мне бы только до железной дороги добраться, — мечтательно говорил он. — А там и Орел. Там тепло, не то что у вас. Там даже зимы не бывает.

Петрович знал, что там бывает зима, но смолчал, будто поверил. На щеках у мальчика стыли грязные разводы слез.

— Пошли, — повторил Петрович и ступил первый.

Некоторое время шли молча.

— Это моя тропинка, — сказал Петрович. — Я ее нахаживал. Я один по ней и хожу.

— Хм! — улыбнулся мальчик Петровичу в спину. — Чудно вы тут живете.

— Да, надо бы кучнее жить, — степенно поддержал Петрович и вспомнил, что так любил говорить отец.

— Кусты у вас волчьей шерстью пропахли.

Петрович подумал, что мальчик волка и не нюхал, а говорит так из-за страха, для проверки, не водятся ли здесь волки. Волки в лесу водились, но по людям не разбойничали, а только по скоту.

— Это тебе показалось, — уверенно ответил Петрович. — Волков у нас сто лет не видывали… Медведь Федя есть. Тот, точно, на тропинку выходит. Дак ведь я его сам и приучил, только что не с руки кормлю. Он смешной. Ты его не боись. Рыси боись.

Мальчик слушал внимательно.

— А ты испугался, когда я из-под елки сиганул? Небось подумал, зверь.

— Нет… Хотя — чего там! Испугался. Правда, на зверя не подумал…

— А ты почему без ружья ходишь?

— А! — махнул рукой Петрович.

Ни, бывало, отец, ни он сам, жизнь в лесу живя, из ружья по живому не стреляли. В руки брать брали, а охотиться — жалость не давала. Отец на фронте первый свой выстрел, должно быть, одолел. Так то на фронте…

— Вот тут мы и живем.

Петрович остановился. Блестели тонкие стволы березок и прутья краснотала. Слышалось негромкое пение ручья, пробивавшегося сквозь лед. Под прозрачным льдом видны были на дне черные набрякшие сучья, бархатные болотные наносы, свалявшаяся прошлогодняя трава.

— А вот и наша изба. Стража Тихая местечко называется.

Стража Тихая встречала их безмолвием. Не вился приветливый дымок над кирпичной трубой, не висело на веревке через весь двор белье, даже собака не лаяла. Рыжика заели волки. Тихо задавили, даже в избе не расслышали. Только остались на окнах избы волчьи широкие скользящие следы: скребли лапами по окнам, в избу смотрели ночью… Надо бы новую собаку завести, в лесу без собаки нельзя, да только сердце пока нового друга не позволяет.

Пошумливали над крышей сосны и ели, и от их шума полнее становилось одиночество Стражи.

— Мне как-то жутко, — прошептал мальчик, теснясь к Петровичу.

— Гляди, — показал Петрович на небо.

Давно уже завалило небо серыми бугристыми облаками. И все же меж ними зияли просветы, по которым, словно по рукавам реки, быстро и густо текло слепящее серебро и золото солнечного света. Рукава то сплетались, то расплетались, то вовсе исчезали, то вдруг размывали закраины облаков. Облака вновь оползали, погребая под собою светоносные ручьи. Мгновенно сгущался над Стражей сумрак. Глухо и бесприютно становилось в лесу, страх таился в диком углу, под тяжелыми шатрами тусклой дремучей хвои.

Но вот в рыхлом облаке что-то вновь заколобродило, забурлило, засветилось. Промоина! Все светлее, светлее, ярче!.. Прорвался свет и хлынул широко и могуче на безмолвную землю. И грянули птицы по всему бескрайнему лесу…

— Весна, однако!.. — глубоким вздохом освободил грудь Петрович.

Мальчик тоже перевел дух. Вслед за Петровичем ступил он в избу.

Разделись.

Петрович сглотнул слюнки, сказал:

— Ну, давай есть.