Несерьезные дети

Мальчик мотнул головой и сразу сел за стол. Видно было, что он здорово проголодался. Петрович затопил печь, затрещали березовые чурки, загудел, заговорил огонь.

Картошка лежала в углу, заботливо завернутая от мороза и света в старую телогрейку. Петрович, улыбаясь мальчику, нащупывал и доставал по одной картошинке. Остатку было всего семь штук, да и то некрупных. Петрович еще пошарил по рукавам и карманам телогрейки, даже тряхнул ею, но запас был весь. «Что уж тут делать?» — подумал Петрович. Помыл картошку в лохани: вышло полчугунка.

— Живем! — показал он чугунок мальчику.

Тот сидел за столом и ждал, как малое дитя. Лицо мальчика, повернутое к печке, где оживал чугунок, было строго.

«Натерпелся же ты в своей жизнюшке, коль с малых лет такой строгий!» — подумал Петрович, развешивая на табуретках возле печки байковые портянки беглого.

— Подай, пожалуйста, кашне, — попросил мальчик.

— Чего? — не понял Петрович.

— Шею обмотать. А то горло болит.

«Ишь ты какой! — подумал Петрович, поднося ему кашне. — Все ему подай… пожалуйста…» Подавать, однако, было почему-то не обидно. «Если человек в беде, то у него есть право над тобой… Отчего ж ему не угодить?» Петровичу было радостно стараться для этого бледного, немногословного, сурового мальчика. «Только бы у него слезы из глаз не катились, как давеча», — пугался Петрович, поглядывая сбоку в его печальные, глядящие сквозь огонь, сквозь печку и избу глаза. Невыносимая жалость душила Петровича, и он, напуская на лицо веселость, бегал по избе, переставляя без нужды у печки хромачи и калоши, заглядывая в чугунок, заранее готовя постель.

— Не суетись, — сказал мальчик, и Петрович смущенно сел рядом с ним на лавку.

Так они сидели и слушали разговор чугунка. Огонь нетерпеливо облизывал его закоптелые бока, словно был голоден и хотел добраться до заветных лакомых картофелин. Чугунок бормотал все громче и торопливей; вот он уже стал пускать пузыри и захлебываться. Сглатывая слюнки, мальчики не сводили с него глаз. Вода выпрыгивала за край, шипела, обжигаясь о конфорку.

— Ты как любишь картошку есть? — спросил беглый и, не дав ответить, сказал: — Я очень люблю, чтобы к картошке было сало с морозу.

— А я, — вздохнул Петрович, — с солеными грибами люблю, да нету их нынче.

— Чтобы то-оненькими скибочками было нарезано… Я прямо с кожицей ем.

— А я с солеными огурцами страсть как люблю.

— А я даже сырое мясо есть могу.

Огонь стал ровнее, смирился и делал свое дело неторопливо, даже, казалось, нехотя, словно назло мальчикам.

— Посмотри, — сказал беглый, и Петрович заглянул в чугунок. — Ну, как там она?

— Разваривается.

— Давай скорей, а то у меня от запаха голова кружится.

— Да она еще…

Беглый перебил Петровича:

— Ничего, я и с сыринкой люблю.

Петрович слил из чугунка воду и вывалил на стол картошку в мундире. У иных картофелин кожура лопнула, и видно было бело-белое, как сахар, рассыпчатое нутро.

— Так и пышет жаром, — удовлетворенно говорил беглый, валяя в ладонях горячую картофелину. — Только она мне на один зуб.

Он в самом деле уже проглотил ее, пока Петрович чистил для него вторую.

— Ты погоди, — удивился Петрович. — С маслицем…

— У-у… м-м-м, — отмахнулся беглый, поспешно, жадно набивая рот. И только после третьей промычал: — М-м… Ну, давай с маслицем.

«С маслицем! — обиделся Петрович. Виду, однако, не подал. — А обо мне ты подумал? Всю картошку слопал…»

Рукава клетчатой детдомовской рубашки были коротковаты. Взгляд Петровича упал на руки беглого. Они были узкие, длинные и такие бескровные, что Петрович, застыдившись своих здоровых мужичьих кулаков, спрятал руки под стол.

— Щас… с маслицем… Я и чайку поставлю!

«Что картошка! Подумаешь — картошка! — забегал Петрович то за маслицем, то за чайником. — У него вон пуговки на рубахе белые, а пришиты черными нитками. Мать этак-то не пришьет…»

— Тебя как звать-то?

— Владимиром звать. Ты-то сам что не кушаешь?

— Неохота.

— А-а…

Владимир съел шесть картофелин и стал пить чай. От сахара он отказался. У него своего было припасено много на побег.

— Я переел сахару, пока в бегах был.

Чай он не допил, размяк, осоловел, и Петрович стал укладывать его спать. У Владимира совсем не оставалось сил, он так и не расстегнул до конца пуговки на рубашке, лег в чем был, глаза его слипались. Сонным голосом он говорил:

— Я… такой тощий… а проглот…

Кашель мешал ему засыпать. Он лег на бок, потом на живот и так уснул. Петрович потрогал ему лоб. Жару вроде не было.

— Эк, в каком пальтеце фасонишь, — тихо произнес Петрович с укоризной, хотя Владимир уже спал и не слышал его. — Как птаха голоногая.

Петрович порылся в наволочке, где мать хранила разное тряпье, шедшее на заплаты да на пестрые коврики, вынул оттуда мешочек. Затем он нажарил на сковороде несколько горстей песку, ссыпал его в мешочек, а мешочек приложил к пяткам Владимира. Грелки в доме не было.