Невидимый мир

Задавая свой вопрос, я, в сущности, имел в виду совсем другое: если он женат, то в этот же вечер, как только они лягут, он расскажет ей, как он признался в своей вине, как сын показался ему благородным человеком и т. д. Она спросит: «В какой вине?» Он несколько секунд будет смотреть на нее и, удивляясь самому себе, тоже спросит: «Да, в какой вине? Что я пригласил ее сюда, что у нее было семнадцать учеников, что она не обедала и что в этот день я не зашел к ней в полвторого — в самом деле, разве это вина?» «Нет, — решительно скажет она. — А помнишь, с каким уважением ты к ней относился? Я ведь заходила в школу, я видела». И он повторит за ней, совершенно убежденный: «С большим, с очень большим уважением».

* * *

Я не хочу, чтоб кто-то был подобен мне. Хочу, чтобы каждый был подобен себе. И помогаю им — когда есть удобный повод. В таком случае почему я сам не остался таким, каким создали меня природа и среда?

Вы уловили тут противоречие, признаю. Ну что ж…

Человек должен чувствовать себя в этом мире удобно. Раньше я не терял своего «я» (того, первого), но оно делало меня несчастным. Необходимо было волевым решением изменить себя. Но тот, кто потерял свое «я» и растворился в одинаковости, должен прежде всего снова его найти. И лишь тогда, если в его истинной шкуре ему плохо, я бы рекомендовал изменение. Какое? Пусть ищет его сам, если хочет ощутить от него радость. Я устремился к собственному контрасту, но это лишь один из возможных путей.

Предполагаю, что многие погрузились в одинаковость совсем молодыми, инстинктивно догадываясь, что так легче стать незаметными, то есть, в их понимании, обрести спокойствие. Иллюзорное спасение… В этих людях медленно, по-кротовьи, работает глубокая неудовлетворенность. Каждый час, каждую минуту. С таким постоянством, что это превращается в болезнь, которую человек не осознает.

Если б и я стал искать спасение в одинаковости (хотя и не будучи уже столь юным), я должен был бы поступить, как мой бывший друг — кузен «девушки в длинном белом платье». Помните? Мы с ним находились на одной плоскости, а двинулись в разных направлениях. Сила его неудовлетворенности, думаю, огромна. Она всегда стоит у самого порога его мыслей; чтобы сдерживать ее, мой бывший друг непрерывно и с маниакальной настойчивостью доказывает свою нынешнюю правоту.

Я продемонстрирую вам, как он говорит обо мне.

* * *

«По сути дела, я не знаю, что он за психиатр, мне трудно судить… Мы были друзьями, я считал его талантливым. Но что значит «талантливый»? Мы испытывали друг к другу взаимную симпатию, потому что каждый видел в другом себя. Я не мог не думать, что он талантлив. Как аморфны, расплывчаты, зависимы от личной судьбы мои тогдашние представления! Я говорил повсюду о его опытах, вливал свой голос в сомнительный шум, который поднимается вокруг него и теперь; снобистский шум, превративший его в маньяка и способствовавший, я бы сказал, его изоляции от общества. Я говорил, не понимая, о чем идет речь. Странно, что он не сумел объяснить самому близкому другу принципы своей работы. Человек неглупый, он сообразил, что людям с извращенными понятиями нравится выбранная им роль отшельника с независимым поведением. Его популярность растет, но мне кажется, что это нездоровая популярность. Настоящих сторонников у него нет, слухи о его успехах распускают несколько выскочек. Впрочем, если у него есть сторонники среди сумасшедших, не будем запрещать ему радоваться этому. И все же наша терпимость чрезмерна. Такому мыльному пузырю хватило бы одного пинка.

Верно, что наши характеры были схожи и нуждались в изменении, но он не стал искать опоры в волнениях всех других людей, а принес свои достоинства в жертву чему-то такому, что он разыгрывает перед кем-то несуществующим.

Характер его стал тверже, жизнь заставила. Уже два года он избегает контактов со мной. И так будет и дальше, потому что нормальных человеческих советов он боится как чумы. Я слышал, что он не интересуется учеными степенями; это он ловко придумал, все ведь гоняются за степенями… Вообще — духовник в толпе грешников. Духовник — но чей? Грешники… быть может, люди с самыми нормальными желаниями… Они — грешники, я — карьерист. Я… такой же, как они.

А почему, раз ты такой благородный, ты не предложил мне поселиться в своей квартире, ты ведь знал, что я столько лет снимаю комнату? Неужели я должен был обидеть людей, которые меня оценили, протянули мне руку, только чтобы понравиться тебе? Когда ты наконец поймешь, что все благородное в твоей жизни приходит в нее извне; благородно прежде всего то, что тебя вообще держат на работе?

Я не стал кретином, как он воображает. Один-единственный раз он говорил обо мне — на улице, с общим знакомым, расспрашивал исподволь, как я живу. Под конец посмотрел на здание, против которого они стояли, и — ни к селу ни к городу — выдал: «Как банально мыслит этот архитектор! Интересно, занимает ли он высокую должность?» Вот как определяет он цену моего успеха!