Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Думал я эти дни еще вот о чем. В юности у меня была такая страстная любовь к жизни, что я всегда глубоко огорчался, когда слышал от людей, что они не любят жизнь, и мне становилось ужасно жаль их, как слепых, и как-то тревожно. Мне хотелось, чтобы все радовались со мной заодно. Когда, например, я слышал оживленную беседу между людьми — я радовался. Значит, им не скучно (ты ведь знаешь, что юность боится скуки, но я никогда не скучал). Ну, это мелочь, но она характерна для моего беспокойства — хорошо ли жить другим. В особенности мне хотелось, чтобы было хорошо другим, когда я зажигался счастьем. Я всегда думал о других в лучшее время своей жизни, и это при всей своей юношеской самопоглощенности. Теперь я внимательнее к людям, активнее в добре — но внутренне, потрясенный страданиями, я равнодушнее, и мне кажется, что я стал хуже. Эта оценка проистекает из того, что я особо важное значение придаю не обнаружению человека, а его внутреннему наполнению — которое ощущается и другими независимо от дел. Я понимаю, что и любовь подобно вере — без дел — мертва есть. Но мне не хотелось бы, чтобы люди были слишком утилитарны в своих требованиях к любви. Если она искренна — она уже ценна сама по себе, даже если она малоактивна. Мне кажется, что ты понимаешь меня, в таком смысле написано твое письмо о посещении Христи и Наташи. Но будь уверена, что на эту тему я думал в другой связи. Я думал о себе. Я думал о том, как ко мне относится приветливо такое большое количество товарищей по лагерю. Сюда все новые партии прибывают из 188‐й колонны, и как все меня приветливо встречают. А я вспоминал себя юным и сравнивал с тем, что я теперь, и мне все же думается, что я в целом был лучше именно своим внутренним наполнением, несмотря на все недостатки юности. Что ты думаешь об этом?

Неужели же ты не побывала у Ник. Вас.[599]

Не пожила со снегами, с зимними дремлющими деревьями, с предвесенними ветрами, которые у нас теперь так волнуют по-юному, какими-то неопределенными волненьями.

Я сейчас перебрался в барак к адмтехперсоналу, и там чище, и тише, и несколько меньше матерщины. В каждой реплике по одной, а не по трем — пяти «крепким словам». Не могу я привыкнуть к ней, не могу не страдать <часть текста утеряна> гниения русского языка.

Итак, на 16-ой колонне много лучше. Я теперь понял, отчего говорили об 188-ой как о колонне «особого режима». Напиши мне, в какие числа ты мне послала посылки? Я в этом году получил три. Если одна пропала, потребуй от почты компенсации. Я получил вначале 3-го, 21‐го января и 17 февраля. Пишу, чтобы в случае пропажи ты взыскала что следует. Обо мне же не беспокойся, я вполне сыт, а сейчас и здоров.

Ну, моя хорошая, моя милая, верная Сонюшка, спокойной ночи.

Твой и здесь Коля.

12 марта 1939 г. Ст. Уссури

Милая, милая Сонюшка, сижу в конторе. За окнами сизая мгла. Дует резкий ветер. Ветры здесь крепкие. Сегодня памятная дата. Это был один из счастливейших дней моей жизни. В этот день пал царизм[600]

, и в этот день через год родился мой старший сын. Его смерть была началом крушения моей жизни, до того ничем не омраченной в личном плане. Мне хочется думами углубляться в жизнь, в думах завершать ее. Но голова тяжела от цифр. Я не справляюсь с работой и завтра скажу это своему начальнику. Я бился из всех своих сил, но обработать в один день весь материал я, безусловно, не в силах. А он нужен для справок, а справки задерживать нельзя. Работа кипит. Каждый день, чтобы понимать ход работ, я совершаю часовую прогулку по стройке — под вечер. Над темно-сизым льдом, почти уже лишенные снега, поднимаются холмы Уссури с их крутыми склонами. За ними синеют — такие отсюда легкие от дымки горы, — которыми я любовался в 188-ой колонне. На их фоне белеет кружево, такое легкое, — далекого моста. Работы подвигаются с удивительной быстротой. Работают много бодрее, чем в 188 колонне. Лица знакомых — поздоровели, пополнели. Выражение лиц стало бодрее. Здесь с нами работают и по вольному найму. В нашем бараке десятников — музыкальные часы — гармонь, балалайки, мандолина… Играть к нам приходит и начальник колонны. Все отношения проще. Здесь больше интеллигенции: частью в конторе, частью на общих работах. Словом, ты должна быть довольна, что я переведен сюда, даже если я не удержусь в конторе.

Меня очень тревожит мысль о той горечи, которая отложится в твоей душе после неудачи хлопот. Твое письмо от первого посещения, когда ты не дождалась приема, написала с таким подъемом! А письмо после посещения уже совсем другое. Я ожидал подробного описания посещения, но по всему чувствуется, что ты не встретила то, что ожидала.

Ах, Сонюшка, если бы ты теперь была в загородном домике, в тишине и уюте! Как это облегчило бы мне эти дни, когда мне передаются твои волнения. Мне так беспокойно за тебя. Сколько тягостей я внес, бедная моя Сонюшка, в твою жизнь.

Сегодня получаю твою посылку.