Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

В одном из твоих последних писем ты выражаешь тревогу за свое материальное положение. Я еще раз обратился с доверенностью в УРЧ[590]. Нач-ца УРЧ была на 188‐й колонне, застала меня больным и очень сочувственно отнеслась ко мне. Но в общем будь покойна за меня. Мне очень нужен от тебя только сахар, т. к. 200 гр. в месяц мало. Острая нужда в книгах прошла, т. к. здесь есть 5–6 книг, которые я охотно прочту и которых мне надолго хватит. Книги у меня отбирались при осмотре, и кое-что возвращалось мне. То, что не возвращалось, было совершенной случайностью, а вовсе не изъятие недопущенной книги.

Позавчера вечером уехал на свою колонну тот поэт-художник, о котором я тебе писал. Мать известила его, что Вышинский опротестовал приговор. Сегодня из 188‐й колонны прибыло много моих товарищей по прежней бригаде, в том числе и продавец у Никитских ворот. Я тебе писал о красивом юноше-белорусе, которому пишет его племянница. Она просила «поцеловать дедушку», т. е. меня (он ей писал обо мне). Говорят, сюда переезжает и медпункт. Вчера в утешение мне пришли 3 твои письма (из январских я получил от тебя от 3‐го (№ 21), от 5‐го (№ 22), от 8‐го (б. №), от 10 (№ 1), от 14 (№ 2), от 16–17‐го (б. №), от 20 (№ 7?), от 22–23, от 26. В твоем споре с А. Ф.[591] об искусстве я всецело на твоей стороне. К произведению искусства приложились слова «слово стало плотью», его смысл — воплощение — и ценность определяется синтезом слова и плоти, идеей и формой. Рублев гениален, Рубенс гениален. Но знака = между ними быть не может.

Не прочтешь ли ты из моего письма о любви Валентине Михайловне?

До встречи в следующем письме. Целую тебя, моя горячо любимая. Твой Коля.

Пиши мне о своих музейных делах, мне они интересны и из‐за тебя, и из‐за своей былой работы.

Сережа работает в газете. Это хорошо. Но я боюсь, что это означает, что он бросил курсы.

При случае поздравь от меня Лозинских с получением знака почета[592]

.

20 февраля 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, прости, кажется, и я напутал в №№. Еще письмо от тебя от 29/I. В нем ты еще полна надежд; что случилось за эти дни до 3-го, что привело тебя в такое грустное настроение? Или особых, новых моментов не было. О выезде комиссий по пересмотрам дел говорят и у нас, но все это только слухи. Если они оправдаются, я заявление, конечно, подам. Получил письмо и от Танюши, очень порадовавшее меня. Она пишет, что собирает разные пушкинские издания и книги о Пушкине. Над ее письменным столом висит портрет Пушкина в красной раме.

Я надеюсь, что ты несколько после последних моих писем за меня успокоилась. Приступы кончились. Я чувствую себя опять хорошо. Южное солнце (мы на широте Одессы[593], что не мешало температуре спускаться ниже 40°) берет свое. Дни стоят ясные, днем тает. В воздухе пахнет весной. Я переехал в другой барак, где народа мало, живут и десятники. Много тише. Этот барак, где я прожил 3 недели, меня очень утомлял. А главное — противно было общаться с людьми, которые тебя же обкрадывают, а после этого не стесняются обращаться с просьбами. Ты, может быть, сердишься на меня за то, что допускаю эти кражи. Но уверяю тебя, что многие очень внимательные люди, только и живущие мыслью о материальных благах, были жертвами таких краж. Ведь это же воры-рецидивисты, очень спаянные и искусные, как фокусники. Ну, будет об этом. Словом, я не с ними больше и чрезвычайно рад этому.

В нашу колонну переведен и наш медпункт, т. к. переехали Романец, которая ко мне уже давно очень хорошо относится, и санитарка. Последней я, конечно, особенно рад. Между прочим, из Москвы она получила от сестры письмо тоже с извещением о выездах комиссий на места для пересмотра дел.

Вчера был наш спектакль. Я его не видел, т. к. сидел за кулисами и суфлировал. Артисты ролей совершенно не знали, и это меня очень нервировало. Но в публике был смех. Чего больше? Ставили водевиль Каратыгина о рассеянном человеке (это известный водевиль «Вицмундир»).

Мне очень приятно, что ты перечитывала «Войну и мир». Аустерлицкое небо я очень хорошо помню. Но понятие вечности для меня очень значительно. Оно не убивает, а возвышает то, что в жизни подлинно ценного, лишь лживые ценности — к которым стремился Болконский — меркнут пред лицом вечности (честолюбие, славолюбие и т. д.). Но не любовь. Вспомни раненого Болконского после Бородина, когда он встречает Анатоля.

Сонюшка, милая моя, хорошая моя, будем ли мы когда-нибудь вместе или нет, но наша любовь будет с нами. Правда. Ты далеко, но ведь можешь же ты почувствовать на себе мой взгляд, полный любви.

Целую тебя, моя Ярославна.

Твой Коля.

21 февраля 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, добрый день!