Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая моя, любимая моя, Сонюшка милая, как мне опять хорошо: я регулярно получаю от тебя письма. Сегодня № 5 от 11 и № 6 от 12. Пишу тебе по окончании работ в нашей конторе. Пишу тебе в полном неведении своего будущего, нашего будущего, а ведь тебе оно уже известно, ты уже должна была получить ответ из прокуратуры. И мне хочется сказать тебе слова бессильного утешения. Обо мне не волнуйся — помни, что надежда во мне будет тлеть до конца моей жизни, но, увы, она только тлеет. Вот почему я готов к безутешным вестям от тебя. Я сейчас больше тревожусь за тебя, и мне хочется сказать: «Оставь все эти хлопоты, успокойся, поезжай куда-нибудь, отвлекись и отдохни от своего горя».

Жизнь моя в новой колонне налаживается. На службе мне трудно, правда, — целые дни и вечера потоки цифр без всяких оживляющих их мыслей проходят через мое сознание. Я решаю одну за другой элементарные арифметические задачи. Физический труд дает больше свободы сознанию — голова остается свежей. Но зато при новой работе я лучше сохраню свои силы и здоровье. Отношение ко мне начальства пока очень хорошее. Общее самочувствие мое лучше, чем в 188-ой колонне. Сейчас я учусь овладеть лагорифмической линейкой для ускорения вычислений, но я вспоминаю стихи, написанные обо мне, гимназисте: «Анциферов мое прозванье; какой в нем сокровенный смысл? Он тот, что для науки числ я не имею дарованья». Но я надеюсь скоро овладеть этой чудесной линейкой.

Меня очень обрадовало, что ты побываешь у моих сестер. Жду письма с описанием этого посещения. О какой сотруднице Лит. Музея ты мне писала, не зовут ли ее Елизаветой Владимировной?[597] Это очень симпатичная и содержательная девушка, и мне очень жаль, если она стала виновницей распада семьи. М. Д.[598]

ей увлекался еще весной 37 г. У нее очень оригинальное лицо и какая-то особенная печальная улыбка. Меня удручает непрочность брака и любви даже в нашей прекрасной среде. Очень беспокоюсь за твой отпуск, мне так нужно, чтобы ты пожила в тиши и покое, окруженная хотя бы ненадолго заботой. И я, получая от тебя письма из «затишья», чувствовал бы себя хорошо, радуясь за тебя.

От Сережи очень давно нет писем, вероятно, последнее пропало, или же он решил не писать больше? Сейчас у меня мало свободного времени. Кончаю это коротенькое письмо. Люблю тебя крепко.

Твой Коля.

8 марта 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя, любимая моя Сонюшка, теперь у меня так мало свободного времени, что трудно писать. Работаю с утра до 1–2 ночи с двумя небольшими перерывами по часу, и то пока не успеваю справляться со всей текущей работой и тащу за собою хвосты, которые меня гнетут.

Последнее твое письмо было о посещении моих сестер. Это письмо очень как-то согрело меня, и я уже который день под его впечатлением. Ты только не написала мне, как они отнеслись к прочитанному тобой. В твоем письме только меня очень обеспокоила одна фраза, где ты пишешь, что посещения прокуратуры могут тебя задержать в Москве, а мне уже нет возможности строго-настрого тебе запретить это и настоять на твоем отдыхе в твоем затишье.

Когда я сижу по ночам, окруженный бумагами, один в конторе и шумит только печь, я вспоминаю другой стол и другие бумаги. Я вижу тома Герцена: на столе, на диване, на кресле с гобеленом старого рыбака, я вижу свои рукописи. Ты уже спишь. А я полон ни с чем не сравнимого ощущения вживания в чужую жизнь, какого-то воскрешения ее в своей душе, бросаю работу и сижу задумавшись, погруженный в иной мир, прислушиваясь, по выражению того же Герцена, к звукам навеки умолкнувшей музыки. После работы я никогда не ложился, не подойдя к тебе. Иногда ты просыпалась, иногда улыбалась мне сонная, иногда с огорчением качала головой: «Ты еще не спишь, ты изведешь себя». Ах, как мне было хорошо так изводить себя! Герцен прошел через всю мою жизнь, начиная с 15‐его возраста, и то, что я лишен его теперь, для меня тяжкая утрата.