Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дни стоят ясные и теплые, тает. Совсем не то, что в прошлом году. Тогда были ужасные метели. Весна будит мечты даже в старике 50-ти лет. Эти мечты надежды — которые и мучат, и поддерживают одновременно. Было ли бы лучше, если бы их не было? Не скрою от тебя, что я, хотя с работой и справлялся, должен был сдать сегодня весь материал своему предшественнику, который, на мою беду, вернулся из штрафной колонны. Он техник и сможет нести двойную нагрузку, ему и карты в руки. Меня обещают устроить, но я вижу, что это трудно, т. к. предпочтение отдается не моей статье (да еще не с первой судимостью). Во всяком случае, надеюсь, что на тяжелые работы не попаду.

Приступы малярии за это время не возобновлялись. Вспоминаю, как тяжел был предпоследний. Состояние как в Коктебеле, но сил-то меньше. Полузабытье-полусознанье и, конечно, мысль «быть может, конец». Переполненный барак. Все время натыкаешься на людей. Особенно противны эти повсюду торчащие грязные ноги. Нары коротки, в головах узлы, и вот всюду торчат ноги. Вспоминался стих из детской книги о сороконожке. «Это плохо, если много ног». Слезающие с верхних нар задевают за голову, попадают в ухо, в нос. Крик и брань. Дурно пахнет от грязных одежд. Кроме того, беззастенчиво портят воздух. Это общий фон. А в эти тяжелые часы — меня терзали разговоры. Молодой парень читал письмо, полученное от заключенной. В нем много нежности, быть может, чувства вздуты, безусловно поверхностны, но писалось оно с увлечением, с верою в какой-то призрак любви. Слышала бы ты, как все слушатели (из уголовных) издевались над этой женщиной. А потом разговор зашел о растлении малолетних, и один малый, хвастаясь, рассказывал о своих похождениях в этой области. Мне становилось страшно. Неужели я так умру! «Собачья смерть». Но разве я был в жизни собакой? В смысле верности — да. А мне так хочется хорошо умереть.

Вот тени моей жизни, я охотнее пишу о свете или нейтральном. Будь за меня все же спокойнее. Организм к малярии приспособляется. А здесь, на колонне, повторяю, много легче жить. Жду от тебя новых вестей, а главное, самого факта — письма. Оно создает особую близость.

Твой Коля.

P. S. Нехорошо, что я отправляю это письмо. Оно не может не огорчить тебя. Потерпи, Сонюшка. Мы в нашей переписке слишком близко подошли друг к другу, чтобы скрываться. Ведь и ты, к счастью, стала много откровеннее. А главное — ты должна понять, что суть дела не во внешнем, а во внутреннем, а ты ведь сумела оценить мое общее душевное состояние. А это самое главное, главнее всего остального, не пугайся. Когда получишь ответ прокурора, ничего не скрывай и не медли с извещением. Помни, что окончательно надежда покинет меня лишь с жизнью. Мне нужна реальность, чтобы как-то внутренне строить жизнь. Когда я стою у края отчаянья, я всегда вспоминаю свою жизнь, это то же, что прикосновение Антея[594] к земле. А теперь у меня остался уголок своей жизни. Переписка с тобою и общая жизнь, которую я знал мало, в которую всматриваюсь пристально и все больше понимаю, что ее следует знать. Ведь правда — самое важное. Еще раз, Сонюшка, целую тебя.

Твой Коля.

24 февраля 1939 г. Ст. Уссури

Прости, дорогая Сонюшка, пишу тебе на последнем клочке бумаги. Сейчас написал заявление в КВО в г. Свободный[595], в котором прошу использовать меня по линии курсов, библиотеки, словом, ближе к моей специальности. Пишу по совету своего начальника. Он советует также обратиться непосредственно к начальнику строительства Френкелю[596]

.

Пишу тебе в ожидании прихода моего нового начальника по работе, который должен меня инструктировать. Но он как вольнонаемный приходит позднее (часы нашей службы не совпадают).

Как ты провела вечер памяти твоей мамы? Мне так было приятно прочитать, что ты с удовольствием ждешь своих старых знакомых.

Не грусти так обо мне, Сонюшка. Право же, я прожил очень хорошую долгую жизнь. Я еще более научился ее ценить, слушая рассказы о сотнях жизней мимо меня скользящих людей. Ты спрашиваешь себя, как бы ты чувствовала себя в лагере. От этой мысли у меня волосы на голове шевелятся. Положение женщины в лагере другое, чем положение мужчины, и влияние лагеря другое, и среда другая женская. Ты должна быть рада, что я в новой колонне. Здесь во всех отношениях легче. И видишь, уже и переписка наладилась, и посылка пришла.

Мне кажется, что моя лагерная жизнь (среди других товарищей по этапу) пошла по средней линии. У других хуже, у иных лучше. Но в отношении переписки, конечно, блестяще. Я тебе писал, что провожал 1938. За это сказал ему спасибо. Целую тебя. Твой Коля.

Ах, каким грузом лег я на твою жизнь, эта мысль гнетет меня.

1 марта 1939 г. Ст. Уссури