Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

P. S. Не хочется расстаться с тобою. Еще немножко побуду, моя любимушка. Меня тяготит мысль — как ты переживаешь неутешительный ответ на свое ходатайство. Крепись и ты, Сонюшка. Еще раз скажу любимые слова Татьяны Николаевны. «Все пройдет — одна правда останется». С нами наше прошлое и наша любовь. Будем ими жить. Я ими смогу жить. Тебя, может быть, удивляет, почему у меня так мало надежды, что я, не зная ответа, утешаю тебя. Сонюшка, я верю, что справедливость восторжествует, 0+0+0 — даст, как и в математике, — 0, а не 8. («Здорово сострил, малютка» — помнишь Джона из «Сверчка на печи»?) Но я пока остаюсь под подозрением, а международное положение столь неблагоприятно, что заподозренных будут держать в изоляции. Мне так кажется. Ну а какие у нас средства рассеять подозрение? Нужно ждать более спокойного времени. Не может быть, чтобы из‐за лишь подозрения держали полный срок. Только бы меня вывезли из запретной зоны и разрешили повидаться с тобой. Милая, дорогая — будь спокойна, живи тем, что у тебя осталось хорошего, а ведь ты оглянись на свою жизнь — разве у тебя мало хорошего, чем можно заполнить жизнь. Мне так хочется приласкать тебя, успокоить, внушить тебе волю и к своей жизни. Люблю тебя крепко, и любовь моя всегда с тобою. Надо кончать, а мне так трудно оторваться от этого листика, ну еще раз до свидания в следующем письме.

Целую тебя.

Твой Коля.

3 апреля 1939 г. Ст. Уссури

3/IV

Дорогая моя Сонюшка, пишу тебе наспех. Вот в чем дело. Ты уже знаешь, что я писал начальнику всего строительства БАМа Френкелю и напомнил ему 1) об организации мною на Медвежьей горе геолог. отдела в музее, 2) об организации дважды курсов технико-геологических изысканий и проведении их. Кончившие курсы себя вполне оправдали и на Беломорстрое, и позднее на канале Волга — Москва, и в БАМ’е, 3) что по его представлению я был освобожден с литерами ББВП и мне была оказана честь объявления этого освобождения и награды — в его кабинете его секретарем — Гареликом[608]

.

Напомнил и о его беседе в 1½ часа, которую он вел со мною у себя в квартире, когда я принес от геологического отделения ему коллекцию горных пород трассы канала.

В ответ на это из Свободного пришел запрос обо мне. Я заполнил особую анкету, обо мне послана характеристика. Но вчера мне сообщили, будто т. Френкель назначен в Москву начальником всего Гулага. Если так, то можно, вероятно, через него получить согласие на мой перевод в другие лагеря, куда ты могла бы приехать ко мне на свидание. Лучше всего на Волгу. Но если там малярия, то на Медв. Гору. Постарайся, если возможно, добиться у него приема. Если нет — напиши ему и сообщи то, что я написал тебе «во первых строках мово письма».

Еще раз напомню тебе пушкинское: «Но ближе к милому пределу мне всё б хотелось бы лежать» или жить.

Я думаю, что ты вместе со мной посмеешься над моими гаданьями с Пушкиным. Я иногда по вечерам открываю присланный тобою томик, и мне буквально каждый раз попадается что-нибудь значительное. Например — «Храните гордое терпенье», это непосредственно после твоего письма, где ты писала «терпи, терпи». Другой раз «Но не хочу, о други, умирать — я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вероятно, если т. Френкель действительно переехал на днях в Москву, то из моего вызова без него ничего не выйдет.

Работы у меня много. Но здоровье мое опять укрепилось. Читаю присланную тобою книгу. Она была бы лучше в форме мемуара — для романа недостаточно художественной силы. Когда читал об их работе — сравнивал с нами — в особенности в прошлом году. Все же им лучше, я уже не говорю о моральной стороне.

Напиши мне о Шурке[609]

, что обещала написать. Получила ли ты письмо, в которое вложено письмо к Сереже в связи со смертью его бабушки[610].

Мне горестно думать, что ты уже в Москве. Мне было как-то легче, когда ты была в «Затишье». Целую тебя, милая, любимая. Твой Коля.

Встретил человека с острова Кубанск. озера. Ездил на пароходе «Чехов», помнишь этот пароход?