Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая, письмо задержал. Оно идет с оказией. Получил твое последнее письмо из Затишья. Как я кляну себя, что послал тебе то письмо от 22-го! Ведь были же от меня и хорошие письма: о Пер Гюнте, о сыне Павлиньке и др. Надо же было именно этому письму попасть в Затишье. Как жаль, что ты просила пересылать тебе письма. В основном же твое душевное состояние там именно такое, о каком я мечтал. Ты спрашиваешь меня о «Крейцеровой сонате»[611]. Я ее читал впервые в 15 лет. Конечно, понял не все. Но она совпала с моим отрицательным отношением к браку, хотя я и тогда сознавал, что источники у нас отрицания разные. У Толстого от тяжкого и темного опыта, у меня — от предчувствия иной любви, стоящей выше брака. К «Крейцеровой сонате» меня никогда не тянуло. Перечел я ее осенью 1934 года, в день, когда ты была в Переделкине. И я ужаснулся мраком этой вещи, и я не понял, как Толстой мог написать его. Ведь он же любил Софью Андреевну подлинной, хотя и измученной любовью. Он знал в браке много света, наряду с тьмою. Словом, мне эта вещь и неприятна, и непонятна. Сделаю только оговорку. Если бы я наблюдал любовь только через концлагерь, воспринимал ее лишь через здешние разговоры, я возненавидел бы ее в сто раз больше, чем через «Крейцерову сонату». Там она темная сила, а здесь она не сила, а тина, гниль — пола. Если я доживу до конца своего срока, я и то не смягчу своего отрицательного отношения к ней.

Я тебе приписал о встрече с человеком с Кубанского Озера, который помнил пароход «Чехов». Помнишь, вечера на воде. Изумительные краски севера, столь богатые тончайшими оттенками. Долгие, немеркнущие зори. Манящие дали. И белые, мощные стены Кирилова-Белозерска[612], над пышной изумрудной травой, не выжженной солнцем. И нежные, прозрачные таинственные фрески Дионисия в Ферапонтовом

[613]. И наша воодушевленная семья экскурсионистов. Вспоминаешь отдельные лица и думаешь, думаешь о судьбе[614].

Здесь я сошелся с инженером, бывшим кузнецом, партийцем. Он мне по вечерам подробно рассказывает свою жизнь. Итак, ты в Москве, как-то она встретила тебя. Сохрани побольше в душе от чистого снега и от строгих сосен. А хозяевам твоим горячее спасибо от меня. Милая, родная — не тужи обо мне.

Твой Коля.

5 апреля 1939 г. Ст. Уссури

Итак, дорогая моя Сонюшка, будем стараться жить, несмотря ни на что. У меня на душе есть твердость, которая только изредка колеблется, и я падаю духом. Твердость, вероятно, оттого, что я благодарен судьбе за все свое прошлое; оно нерушимое, светлое живет во мне. Я сегодня думал о том, что приносит мне полезного лагерь. И вижу, что этот раз лагерь дает мне то, что в прошлый раз я недостаточно понял. Это живое ощущение, осознание материальной базы жизни. Правда. Знание того, что все вещи, все сооружения есть результат труда, часто тяжелого, уважение к этому труду мне было свойственно всегда. Но это все было как-то отвлеченно. Живого ощущения созидания этих материальных ценностей, понимания того, как они создаются, точного представления о труде, затраченном для их созидания, я не имел. Как до занятий геологией я как-то лишь художественно воспринимал ландшафт (художественно в широком смысле) и при этом статически. Так после занятий геологией я ощутил землю по-новому, динамически. Я ощутил за формами силы, их определяющие. Я понял динамику ландшафта. И теперь я ощутил вещи в их динамике, в их созидании, ощутил силы, вложенные в них, и труд, связанный с тягостью и с радостью достижений. Наконец, я подошел ко всей силе машин, помогающих и заменяющих силы человека. Стали мне понятнее и расчет, и план, лежащие в основе организованной работы. Итак — я стал несколько реалистичнее ощущать жизнь, конечно, это все еще в слабой степени. Я думаю, ты отнесешься положительно к тому, что я написал. Второе достижение — это то, что я стал ближе к жизни масс, не как созерцатель, познаватель, а как ее участник. Но об этом в другой раз.

Меня сейчас очень огорчает моя какая-то коренная неспособность к канцелярскому труду. Все дается с таким трудом, и дается ли? Надо к этим своим недостаткам относиться спокойнее, а я вот не могу и мучусь от неудач. Ну, до завтра. Уже поздно.

6 апреля 1939 г. Ст. Уссури

6^го

Как бы, Сонюшка я хотел этот вечер опять провести с тобою. Мне как-то грустно. В конторе я один. Шумит времянка. От нее тепло. Холода вернулись, и тянешься к теплу. В бараке холодно. Дневального у нас нет. Дневальный нашей конторы, чапаевец, работает над своим чемоданом. Он милый человек, с юмором. В лице остатки былой удали. Он мне не мешает. Мешает забота о сводке — цифры, цифры, цифры. А так хочется побыть с собой, а следовательно, и с тобой.

Сонюшка, Сонюшка, увижу ли я тебя когда-нибудь. Пройдемся ли мы вместе по тихим улицам между Арбатом и Пречистенкой, как, помнишь, 5 лет тому назад.