Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

А насколько Рудину в его таратайке, в которой он встретил Лежнева, — легче — чем мне. И как бы мне хотелось, как Рудину, — погибнуть на баррикадах, на чужбине, — защищая, например, какой-нибудь испанский город от фашистов и интервентов. Ну, прости за эту романтику. Она уже мне не к лицу, но мысли о лишних людях меня привели к сопоставлению своей судьбы — с судьбой Рудина и Лаврецкого. Ты не пугайся за меня. Я не перестаю, нисколько, ценить мою прежнюю жизнь. Я пишу только о своем настоящем, о сознании своей ненужности здесь. Обходя стройку, я завидую каменотесу, плотнику, десятнику — всем, кто на своем деле. Я ценю каждую стройку, в которой я в лагерях принимал участье. От души радуюсь ее успехам, и горько мне думать — что я не в силах в ней найти место. Осудишь ли ты меня за это?

Итак, еще раз похороним свои надежды. Будем еще жить в нашей переписке. Мне бы только хотелось, чтобы в ней больше отражалось полученное каждым из нас письмо. Больше беседы на затронутые нами темы, если, конечно, они были сколько-нибудь значительны.

Из всех моих писем ты видишь, насколько я радовался твоему отдыху, насколько ценил гостеприимство твоих краткосрочных хозяев. Мне даже как-то обидно, что ты словно оправдываешься передо мной. Ведь ты же веришь, что я люблю тебя и понимаю. Неужели же кроме радости за тебя я могу что-нибудь почувствовать. Особенно тронуло меня то, что ты как-то писала — отойди от непосредственных тревог, ты еще глубже, еще чище ощутила нашу любовь; вот такое твое душевное состояние мне особенно дорого.

Как я рад, что ты будешь лечиться.

Я тебе уже писал о ду́ше. Ты себе представить не можешь, как в наших условиях ценишь такое удовольствие. На берегу реки — маленький домишко. Приятный запах от свежих досок. Потоки теплой воды. Закрываешь <глаза>, и чудится, что это струи летнего дождя. И вспоминается зеленый луг, окаймленный березовой молодой рощицей, и знаешь, под вечер — мимолетная гроза с ее ливнем — и снова солнце — лазурь — и благоухание благодарной освеженной листвы. После душа я чувствую себя много бодрее.

Отвечаю на вопросы. Я не могу установить (нам ящиков же не дают, я все разгружаю в присланный тобою мешок). Подай заявку на пропажу двух смежных посылок. О получении их из Москвы и Ленинграда — пишу всегда. Заявку подай обязательно. Сапоги мне выдали — об этом писал тебе. Летним парусиновым буду рад. Цензура не в колоннах, а в отделении, так что и в 188, и 16^ой

одна и та же. Письма задерживаются из‐за их большого количества. Здесь художник новый из Иванова Вознесенска — Буров[618]. Он знал твоего брата и говорил о нем мне как о страстном охотнике.

Ну, больше писать негде. Милая моя, мне хорошо из‐за любви твоей.

Не горюй обо мне.

Твой и здесь Коля.

18 апреля 1939 г. Ст. Уссури

18/IV

Сонюшка, дорогая моя, только что совершил чудесную прогулку. Под вечер у меня голова отяжелела. Не помог и душ. Я решил перед вечерними занятиями отдохнуть. А потом побеседовать с тобою в письме. Солнце уже клонилось к горизонту, но это был еще предзакатный час. Река — отливала перламутром. Берега ее казались такими легкими, словно все было написано акварелью. Несколько заключенных рыбачило. Пойманная рыбка плескалась в ямочках с водой, окруженных бутовым камнем. Я смотрел на эту тихо движущуюся массу воды — и вспоминал нас с тобой на палубе днепровского парохода. Где-то в кустах мелодично посвистывала маленькая птичка — кажется, славка (хотя для нее еще не наступило время). А меня так манило идти по земле, одному на свободе в неведомую даль. Какое счастье быть в ссылке и пользоваться этим правом! Воды несли бутылку. Она пошла горлышком вверх. Вспоминалась мне сказка Андерсена о горлышке бутылки, ставшем с пробкой — сосудом для питья в клетке птички[619]. Тут же рассказывается история этой бутылки. Я тоже разбитая бутылка. И рад был бы хоть в качестве горлышка быть использованным с толком.

Шумят, постукивая по узкоколейке, вагонетки с цементом. Их подталкивает по два з/к. Поворотный круг — они сворачивают к кессону. Кругом него бурлит вода — от воздуха, выходящего из теплопроводных труб. Похоже, что под водой бьют сотни ключей. Крюк — спускающийся с рештака — подхватывает кубло с цементом и поднимает его высоко — над кессоном. Лебедки, движимые электромоторами, тросом поднимают кубло, а вверху — (я бы не мог стоять от головокружения) рабочие — опрокидывают кубло, и цемент по рештаку спускается в кессон.

Все удивительно слаженно. Движенья и людей, и машин четки, размеренны, почти ритмичны — да ритм есть во всякой слаженной работе. Помнишь Левина с косарями в «Анне Карениной». Я это чувствовал полнее прошлой весной, когда грузил тачки и был звеном между срезчиком грунта откоса и отвозящим тачки.