Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

10) рядом текст «Почему стоят погорелые матери, почему бегут люди, почему бедно дитё, почему голая степь?» (из сна Дмитрия Карамазова),

11) письмо о кошмаре Ивана Карамазова,

12) Лизу, как героиню 2^го романа.

Соглашаюсь с включением текста Репина[771].

Против текста Елисеева, т. к. подобные отклики современников редко бывают авторитетными[772]. Вспомните, что писали о «Войне и мире» или «Анне Карениной». Стыдно читать. Если хотите, положите раскрытую статью «О Карамазовщине» Горького

[773], но она в Музее Достоевского не сделает ему чести.

На этом я кончаю. После прочтения Ермилова я Вам сказал, что с ним я не согласен, делайте с моей работой что хотите, но я уже не буду считать себя ее автором. Я пошел на большие уступки, т. к. хотел помочь Вам, но моим уступкам есть предел. Вспомните, когда был внутренний просмотр, Абрам Александрович[774] потребовал 1) снять тему прокурора. Я согласился, 2) включить Ивана и Алешу — я согласился. Теперь требует убрать все. Я пошел и на это. И еще поразительнее — Абрам Александрович поставил вопрос, не убрать ли изумительных актеров МХАТа (но поддержки не встретил даже в комиссии). Этот спектакль был одной из вершин МХАТ’а[775]. Это что же, в угоду Горькому? А я думаю, что смог бы с ним легче договориться, как когда-то без труда договорился с ним, когда он был редактором моей книги о «Ламеннэ»[776]. Т. е. договориться не о карамазовщине, а об исполнителях спектакля.

Итак, я вижу, предела требованиям нет. Но есть предел моим уступкам. Я свою работу по плану кончил. Если последуют дальнейшие требования, я скажу комиссии, что от авторства данной экспозиции отказываюсь[777].

Ермилов от Достоевского оставил только талант-обличитель. И это — в мировой праздник русского гения Достоевского! Я думаю, что из‐за этого нашему музею (т. к. мы, как я убедился, по Ермилову работаем) неприятности не будет, т. к. посетители вряд ли это поймут при тех беглых обзорах, которые будут иметь место в юбилейные дни.

Но я хочу напомнить Вам, что Достоевского сравнивают с Шекспиром, и вот в его творениях стали бы выискивать, где он — за «дом Ланкастеров», и где — за «дом Йорков»[778], и под этим знаком писать о гении!

Вы подумайте, в теме суда Достоевский ставит огромную проблему суда совести. А ее свели к делу «Верочки». Что это, мол, протест его против суда присяжных. Да ведь ему жилка эта не дала себя оплести красноречием «аблаката — нанятой совести».

Теперь о «Карамазовщине», как подана она, в оценке Ермилова, Дмитрием. Его мука при мысли, что он — неистовый, убил Григория, обойдена молчанием, обойдена молчанием и его готовность, восторженная готовность, устраниться, когда «вспрыгнет солнце». Все это выпало, а с этим вычеркнут и Достоевский.

Я уже не говорю о том, что тема патриотизма снята, что замечательный проект Русской Истории (письмо к Майкову)[779], что призыв Достоевского помнить Куликово поле, изучать «Слово о полку Игореве» — все это пропущено, и, наконец, мой текст за мир и единение народов (судьбой которого интересовался В. Вл. Виноградов[780]). Обо всем этом я молчал (о последнем — по Вашему знаку). Кстати, не думайте, что Достоевский мне близок как личность, подобно тому как мне дорог Герцен.

Обращаю Ваше внимание и на метод работы. Мы-де из‐за научной истины должны постоянно давать (насколько юбилей позволит) отпор Достоевскому. Заметьте, я не против. Ну, а могли бы мы положить рядом тексты об «Евклидовской геометрии» Достоевского[781] и отзыв Чернышевского о геометрии Лобачевского! Ведь нет!

Конечно, мне не стоит так переживать. Федор Михайлович свое в истории возьмет. Напрасно я вложил в свою работу столько страсти. Но вот в этом отношении я вижу, что все еще остаюсь в свои 66 лет «желторотым мальчиком».

Написав это письмо, считаю нужным приложить свое заявление об отставке на Ваше усмотрение. Как считаете нужным — дать ему ход или нет. Только прошу Вас об одном, не беспокоиться о моей дальнейшей судьбе.

Если я такой, по Вашему мнению, могу еще быть чем-нибудь полезен музею, порвите мое заявление. Можете дать ему ход после окончания работ по музею Достоевского. Словом, я выражаю свою готовность очистить место.

С приветом

Н. Анциферов.

1940–1950‐е годы

Письма Георгию Александровичу Штерну[782]

17 декабря 1939 г. Москва

Ну вот, мой дорогой Гогус, — и я сижу за знакомым тебе письменным столом[783] и пишу тебе без опасения взволновать твою жену. Дело мое прекращено. В Уссури мне выдали паспорт. Я еще не знаю — останусь ли в Москве, не знаю и когда смогу попасть в Ленинград и Пушкин.

Но ведь главное уже свершилось, и я возвращен жизни.

Несмотря на то что я телеграммой запретил Соне встречать меня (я в ужасном виде — воображаю себе тот критический взгляд, с которым ты осмотрел бы меня!), Соня все же приехала на вокзал. А я, Гогус, — чтобы испытать всю ее любовь ко мне — можно пережить и больше, чем перенес я.