Николай Ежов и советские спецслужбы

Александр Гладков 18 июля 1937 года в связи с этим написал в дневнике: «В газетах награждение Ежова орденом Ленина. Город Сулимов в области Орджоникидзе переименован в Ежово-Черкесск. Стало быть, Сулимова уже нет»[205]. Александр Константинович не ошибся. Даниил Егорович Сулимов в 1930–1937 годах был председателем Совнаркома РСФСР. Этот уроженец Урала никакого отношения к Северному Кавказу не имел. В 1934 году город Баталпашинск (бывшая кубанская казачья станица Баталпашинская) был переименован в Сулимов исключительно из-за должности носителя этой фамилии. Баталпашинск в то время был центром Черкесской автономной области, и требовалось ликвидировать память о казачьем прошлом станицы и города. Но 27 июня 1937 года, во время работы июньского пленума ЦК ВКП(б), Сулимов был арестован, в связи с чем Сулимов срочно переименовали в Ежово-Черкесск, в связи с чем ввели в название наряду с именем «стального наркома» название народа, населявшего автономную область. И это оказалось довольно предусмотрительным решением. Когда в 1939 году, после ареста Ежова, город пришлось опять переименовывать, то из названия просто убрали первую половину, оставив только «Черкесск». Больше его называть именами партийных деятелей остереглись – мало ли что случится! Ну, а Даниила Егоровича расстреляли 27 ноября 1937 года по обвинению во вредительстве, шпионаже и в участии в контрреволюционной террористической организации, а в 1956 году реабилитировали.

Интересно, что в тот же день, 27 ноября 1937 года, Ежов собственноручно расстрелял Анну Степановну Калыгину, бывшего 1-го секретаря Воронежского горкома партии и кандидата в члены ЦК, приговоренную в тот день к смертной казни Военной коллегией (в 1956 году ее реабилитировали). Вероятно, Николаю Ивановичу было интересно расстрелять женщину. Правда, потом он жаловался своему начальнику охраны, что ее образ всюду его преследует, и она ему все время мерещится[206].

Начальник охраны Ежова Ефимов вспоминал на допросе: «В 1938 году я слышал на квартире у Ежова разговор, где также происходила пьянка с участием Булганина, Хрущева, Угарова и других, фамилии которых я сейчас не помню. Ежов рассказывал присутствующим о поведении на допросах арестованных, о порядке приведения приговоров над врагами народа, поведении приговоренных к расстрелу, в частности, им упоминались фамилии бывшего секретаря Московского комитета Рындина и ряда других врагов, ранее работавших в Московском комитете»[207]

.

Как отмечают Н.В. Петров и М. Янсен, «свое участие в расстрелах Ежов афишировал, и это стало обыденным явлением на застольях. Но вот бесследно такие вещи не проходят. Его похвальба была скорее попыткой вытеснить неприятные воспоминания, которые никак не отпускали». По словам Ефимова, один такой эпизод глубоко засел в сознании Ежова и не давал ему покоя: «После освобождения Ежова с должности Наркома внутренних дел, гуляя с ним по Кремлю, Ежов в хвастливом тоне рассказывал мне о том, что приговор над осужденной Калыгиной – быв. секретаря Калининского обкома ВКП(б), он лично приводил. При этом Ежов мне говорил, что на протяжении всего периода времени после личного расстрела Калыгиной его везде и всюду преследует образ Калыгиной и что она ему все время мерещится». Определенно к участию в экзекуциях Ежов не был морально подготовлен. В результате весьма характерная реакция – восторг неофита и детская впечатлительность. Его подчиненному – штатному палачу Василию Блохину, регулярно командовавшему расстрелами, и в голову бы не пришло в бытовой обстановке, за столом рассказывать о своей «работе»[208]. Но подобную похвальбу личным участием в расстрелах можно объяснить и садистскими потребностями, которые полностью удовлетворяются только тогда, когда об убийстве и страданиях жертвы можно кому-то рассказать.

31 июля 1937 года Гладков отметил в дневнике: «После большого перерыва виделся с Х. Встретились случайно. Он был уязвлен тем, что ничего не слышал о Лёве. Ведь он претендует на то, что знает всё. Бродили по бульварам.

Многое из того, что он рассказывает, совпадает с тем, что говорил Игорь. Волна репрессий не сходит на нет. Круг арестованных становится все шире. Это уже не только начальство, партийная элита, но и средние звенья хозяйственников, студенты, обыкновенные врачи и инженеры. Х. говорит о том, что сейчас автоматически срабатывает карательная машина, если ее питает сырье самых неправдоподобных доносов. Посадить можно всякого, если на него завелась в органах бумажка и пошла ходить по столам. Никто не возьмет на себя ее остановить. Аппарат НКВД, по его словам, это взбунтовавшийся робот. Но это касается общей массы репрессируемых, а на главных есть план, умысел и расчет»[209]

.

Только что изданный 30 июля 1937 года совершенно секретный приказ НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» ни Гладков, ни его собеседники наверняка не читали, но планомерность террора подметили очень точно.