Николай Языков: биография поэта

Когда Анакреон воспевает вино и красавиц, я вижу в нем веселого сластолюбца; когда Державин воспевает сладострастие, я вижу в нем минуту откровенной слабости; но, признаюсь, в Языкове я не вижу ни слабости, ни собственно сластолюбия; ибо где у других минута бессилия, там у него избыток сил; где у других простое влечение, там у Языкова восторг, а где истинный восторг, и музыка, и вдохновение – там пусть другие ищут низкого и грязного; для меня восторг и грязь кажется таким же противоречием, каким огонь и холод, красота и безобразие, поэзия и вялый эгоизм».

Киреевский снова и снова, как и во многих других сочинениях, подчеркивает кардинальную разницу между состоянием души и внешним приличием, внешним благочестием. Позже он и особенно скрывать не будет, что опирается в этом на одно из своих любимых мест Евангелия, на притчу о мытаре и фарисее:

«Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». (Лука, 18, 9-14)

(Отсюда, много позже, возникнет и его противопоставление «истерической», «накручиваемой до внешнего экстаза» молитвы в католических храмах Европы и «внутренне сосредоточенной» молитвы в русских церквах; я не говорю о том, что Киреевский прав, я говорю о том, что такое противопоставление стало естественным следствием его взглядов; и, главное, этот взгляд оказал глубочайшее внимание на Языкова, это противопоставление стало одной из тех идей Киреевского, которые Языков воспринял – усвоил – глубочайше, всем сердцем, с полной верой…)

Словом, Языков – «мытарь» в фарисейском обществе, и потому его поэзия чиста и права.

Но поэзия Языкова еще не достигла полного развития. Говоря о будущем, Киреевский оказывается не просто невероятно точен, но в каком-то смысле и пророком – причем стоит обратить внимание, что, по сути, он пишет о недостатках поэзии Языкова и об опасностях, подстерегающих его на пути окончательного становления и разворота таланта во всю ширь и мощь, практически то же самое, что и Полевой – но пишет с такой благожелательностью, с таким сочувствием, что его опасения (именно опасения, а не придирки) приобретают прямо противоположный характер.

(Возможно, для пояснения мысли стоит привести анекдот недавней эпохи. Перед президентскими выборами 1996 года Ельцин взмолился: «Господи! Дай мне какой-нибудь чудесный дар, чтобы рейтинг поднять!» – «Хорошо, – говорит Господь, – ходи по воде яко посуху». Вот Ельцин собрал народ на берегу Москвы-реки, пошел по воде яко посуху, а из толпы недовольный голос: «Президент, а даже плавать не умеет!» Так вот, если об опасностях, подстерегающих дар Языкова, Полевой, даже когда хвалит сквозь зубы, говорит в интонации «Он и плавать-то не умеет!», то Киреевский говорит в интонации «Смотрите, он идет по воде яко посуху!»)

«Теперь, судя по некоторым стихотворениям его собрания, кажется, что для поэзии его уже занялась заря новой эпохи. Вероятно, поэт, проникнув глубже в жизнь и действительность, разовьет идеал свой до большей существенности. По крайней мере, надежда принадлежит к числу тех чувств, которые всего сильнее пробуждаются его стихотворениями, – и если бы поэзии его суждено было остаться навсегда в том кругу мечтательности, в каком она заключалась до сих пор, то мы бы упрекнули в этом судьбу, которая, даровав нам поэта, послала его в мир слишком рано или слишком поздно для полного могучего действования; ибо в наше время все важнейшие вопросы бытия и успехи таятся в опытах действительности и в сочувствии с жизнью общечеловеческою, а потому поэзия, не проникнутая существенностью, не может иметь влияния довольно обширного на людей, ни довольно глубокого на человека.