Николай Языков: биография поэта

Лермонтов пишет «Песню про купца…» «по-пушкински» – со всем простодушием («в русском обычае» – пользуясь выражением Комовского). Языков считает необходимым вносить (прежде всего в «Сказку о пастухе и диком вепре», но и в «Жар-Птицу» тоже) сильный элемент иронии – элемент, который должен подчеркивать авторское «я», делать произведения «индивидуально-художественными». Мало того, что такой тип иронии несвойственен Языкову и он втягивает его, вплетает в ткань произведений, силком, натужно, «от головы, а не от сердца» – эта ирония сразу ставит его в несколько ложное положение просвещенного барина, решившего поиграться с невежественным, но по-своему ярким и выразительным языком своих крестьян, показать, что «меткое словечко в простонародном стиле» и ему тем более доступно, что он может на него сверху, с высоты большого полета взглянуть.

Опять Языкова подводит эта тяга к «мысли», к «программности», которая должна звучать везде и всюду. В сказках он предстает почти таким же «планщиком», как Рылеев и Хомяков – и тем самым опять отступает в «готовые формы»; воображая при этом, что открывает и творит новые формы.

Казалось бы, еще чуть-чуть – и кроме «Песни о купце Калашникове» мы будем иметь не менее пронзительные сказания Языкова. И этого «чуть-чуть» не происходит. Языков вновь останавливается перед неким барьером, который суждено будет взять другим. Но он этим другим указывает путь к барьеру – и точную дистанцию разбега.

Вместе с тем, подспудно его мощнейший поэтический дар уже начал двигать его и в ином направлении – попутно вбирая и относительные неудачи сказок, и многое другое. Чтобы понять, что за направление намечается – и о чем могла идти речь во время двухдневной посиделки Пушкина с братьями Языковыми – попробуем подойти с двух противоположных сторон.

К «единству противоположностей» нас приведут разговор о… гм… не совсем пристойной поэзии и разговор о духовных стихах, песнях и сказаниях русского народа – о духовной поэзии в целом, как она была собрана и осмыслена Языковым и Петром Киреевским, а вместе с ними и читателями собрания этой народной поэзии.

Кажется, нет вещей более далеких друг от друга, чем похабщина (или на грани похабщины) и духовные стихи. Но…

Впрочем, начнем с первого. Когда Языков рвется получить полный текст «Балды», он (едва ли не заранее) ценит эту сказку выше прочих сказок Пушкина, то, возможно, сказывается личное: в ряде мест вполне скабрезных поэм, которые Языков строчил в Дерпте для увеселения однокашников, и которые так стыдливо замалчиваются, что никто никогда не пытался понять их место в поэзии Языкова, «поповская» тема обыгрына более чем балаганно и скоморошески (с приспособлением к тому же стиха под скоморошескую скороговорку), более чем выпукло присутствует; приведем кусочек отнюдь не самый вызывающий:

…О боже, боже!С твоим попомНа грешном ложе.В субботний день,Вчера грешилаМладая Лила!Кому ж не лень,

Итти молитьсяПеред попом,Который днемИ в рай годится,А вечеркомЧужим живится?Нет! пусть звонят:

Не приманятМеня к обедни:Там служит поп —

. . . . . .

– Достаточно?

При этом в жизни Языков остается верующим и богомольным – но кто ж в то время не смеялся над нечистоплотными попами, проповедующими одно, а в жизни ведущими себя совсем по-другому?

Естественно, Языкову любопытно прочесть или услышать в полном объеме, как у Пушкина высмеян не вполне порядочный, так скажем, поп. Не мог он не попросить Пушкина прочесть «Балду», после всех своих ожиданий – и, вдобавок, после «Гусара», написанного в простонародном озорном ключе, когда так и остается не совсем ясным, действительно ли «хозяйка» гусара была ведьмой, летавшей на шабаш, или гусару с сильно пьяных глаз все привиделось. Байка – она и есть байка, а когда она гениальна, то хочется еще и еще. Одна озорная вещь тянет за собой другие.

И в продолжение спора о том, какой должна быть современная поэтическая сказка, это вписывается.

И тут – достаточно поставить рядом двух «попов», языковского и пушкинского, как различия бросаются в глаза просто колоссальные.

У Пушкина, при всем балагурстве, не обходится без горького осадка, и эта горечь заставляет в обратной перспективе по-новому смотреть на вещь. Пушкин жалеет своего попа:

А с третьего щелкаВышибло ум у старика.А Балда приговаривал с укоризной:«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной».

Поп – старик, и в Балде нет ни злорадства, ни насмешки. Укоризна… – то есть, и сочувствие. Он – Балда, и обязан выполнить договор, потому что «уговор дороже денег», даже если ему не очень-то улыбалось вышибать ум у старика. Но раз уж условлено, то щелканул, со всей дури, со всей молодецкой силы.