Николай Языков: биография поэта

Здесь возникает мотив, который мог прозвучать, а мог и не прозвучать во время этой посиделки, – мотив настолько важный, что в любом случае его обозначим: для Катенина, как мы уже видели, коснувшись его «Размышлений и разборов», религиозная составляющая любой народной поэзии – лишь надстройка, которая легко может быть устранена без ущерба для «силы и гениальности» целого (вспомним его отношение к псалмам, Ветхому Завету и т. д.); и лютую злобу у него вызывают те, кто – как Кальдерон и как ныне Языков – берутся утверждать, что религиозная составляющая – сущностная часть, порой фундамент, народного творчества, без которой народная поэзия будет неполноценной. Приведу довольно веское основание утверждать, что не только разговор о Катенине и Кальдероне шел в этом направлении, но и подобный мотив прозвучал: меньше чем через месяц после посиделки с братьями Языковыми, 27 октября того же 1833 года, Пушкин завершает поэму «Анджело», свой пересказ «Меры за меру» Шекспира, который Пушкин довольно сильно «кальдеронизирует». Например, намного гуще, чем у Шекспира, подчеркнута излюбленная кальдероновская тема, что «Жизнь есть сон»: Анджело, от всесильного властителя павший до камеры смертников а потом чудом спасенный и прощенный и обретший новое счастье, осознает бренность и легковесность каждого мига жизни много больше как испанец, чем как характер елизаветинской Англии. То, что степень «духовных», религиозных, чисто богословских вопросов в этой вещи значительно превышает обычную для Пушкина степень заинтересованности в этих вопросах, отмечали многие и почти одинаковыми словами. Хотя бы – в интернете на «Проза. ру» легко найти очень толковую работу Евгения Обухова-Петрика об «Анджело», в начале которой исследователь пишет: «она более других произведений Пушкина посвящена прямому разрешению богословских и нравственных вопросов и может именно потому и была не понята современниками и воспринята ими с неподдельным недоумением». Схожие, порой чуть ли не дословно, наблюдения можно найти и в комментариях к поэме в собраниях сочинений, и где угодно.

Пушкин, суммируя литературные и общественные споры того времени, нашел, как всегда, точку равновесия, гармоничное разрешение: в некотором смысле, «примирил» Шекспира (с его «истиной страстей») и Кальдерона (с его «богословием»)… Но это – тема для другой книги, а пока нас может интересовать одно: 30 сентября, когда Пушкин покидает Языково, «Анджело» еще вообще не существует, замысел поэмы «на нулевой отметке», 27 октября – она полностью завершена. Такой всплеск не мог произойти без очень мощного толчка, очень мощного творческого посыла. Где и с кем еще Пушкин мог так основательно обсуждать Кальдерона и его проблематику, да и «богословие», включая народное, в целом, как не с Николаем Языковым, который всегда охоч и о Кальдероне и о духовных стихах поговорить, – обсуждать в имении Языково, за обедом и после? Больше в это время и вокруг него просто нет никаких других посылов, никаких других событий, которые подтолкнули бы Пушкина заняться этой проблематикой… Да, над переводами Кальдерона много трудился Петр Киреевский, одновременно с собиранием фольклора – для него эти занятия настолько переплетались, что, можно сказать, были двумя частями одной и той же работы – что примечательно и тоже добавляет в нашу копилку. К сожалению, все его переводы пропали после смерти, осталось лишь несколько отрывков, которые он опубликовал при жизни. Но с Петром Киреевским у Пушкина на пространстве 1833 года не было таких тесных пересечений, как с Языковым – да и слишком уж непосредственно после встречи с Языковым рождается «Анджело». Пример Петра Киреевского доказывает другое: для него где фольклор, там и Кальдерон – и Языков с ним в этом солидарен так же, как большинство славянофилов.

Разговора о Кальдероне миновать было нельзя на фоне разговора о Катенине, самом резком критике Кальдерона. Что разговор о Катенине был, подтверждено документально.

Что еще братья Языковы могли сказать о Катенине?

Кстати, читали мы недавний Ваш отзыв на вышедшее собрание сочинений Катенина – «Литературную газету» мы здесь получаем. Но намного больше поэтической отваги и подлинной глубины народного характера, чем в «плешивом месяце» Катенина, в любом из духовных стихов русского народа – особое внимание стоит обратить на стих об Алексее человеке божием, я помог Петру Киреевскому собрать все варианты этого прекрасного сказания – и уж, наверно, нет его среди Ваших «приведенных в порядок» народных песен.

О собирании русского фольклора – прежде всего духовного – Языков может говорить до бесконечности, точно также как Пушкин в это время готов до бесконечности говорить о новых и новых материалах по истории Пугачевского бунта, готов зачитывать рассказы старых казаков о Пугачеве, песни и легенды о нем; и странно было бы, если бы при личной встрече Пушкин и Языков не коснулись этих дорогих для них тем, с которыми они и к людям полузнакомым, можно сказать, «навязываются» в своем увлечении.