Николай Языков: биография поэта

Языков тоже начинает работать на «смешении жанров», «смешении родов в литературе». Сколько писалось и говорилось о том, что если «Евгений Онегин» – «роман в стихах» (не поэма, а роман в стихах – «дьявольская разница!», как отмечал сам Пушкин), то «Мертвые души» – «поэма» в прозе, и в этой перекличке, в этом встречном движении есть глубочайший смысл.

Языков тоже присоединяется к этой перекличке. И присоединяется – сразу после личного знакомства с Гоголем: будто, услышав наконец живой голос Гоголя, услышав живые интонации, с которыми Гоголь читает и собственные произведения, и стихи любимых поэтов – Пушкина и самого Языкова прежде всего – Языков улавливает то, что прежде ему уловить не давалось. Он, может, и чувствовал, что только через соединение прежде несоединимого он выйдет на новой поэтический уровень, но понимание было скорей умозрительным, не было ответа и ощущения, как это сделать. Встреча с Гоголем дарит ему это как.

При всем при том, вы согласитесь, наверное, что эти две жанровые сценки не относятся к высотам Языковского творчества. Да, Языков добился в них разговорной интонации, в чем-то и нового уровня естественности, но даже по процитированным кусочкам можно заметить, что эта разговорная интонация на данном, первом этапе ее освоения потребовала своих жертв, она порой приводит к некоторой неряшливости стиха, к потере насыщенности стиха глубиной и звуком, при всех несомненных удачах и ряде блестящих мест. Они, сценки эти – блестящее обещание, открытие новых перспектив, но на эти перспективы еще надо работать и работать. Окно распахнуто, впустили свежий воздух, Теперь надо надышаться этим воздухом так, чтобы легкие к нему привыкли, чтобы перестать его замечать, просто живя с ним.

И легкие привыкают очень быстро. «Сержант Сурмин» – вещь, которую многие считают лучшей из крупных вещей Языкова. Правда, есть еще «Липы»… Но к «Липам» мы чуть позже подойдем. Незатейливый рассказ про то, как князь Потемкин отучил подающего большие надежды сержанта Сурмина от игры в карты – от страсти, которая грозила погубить и его будущее, и его блестящие дарования и саму его жизнь – льется и естественно и гармонично, за счет самой гармонии стиха наполняя поэму тем глубоким смыслом, далеко выходящим за рамки сюжета, которым наполнены лучшие из подобных неприхотливых историй, от «Графа Нулина» до «Старосветских помещиков».

Был у меня приятель, мой сосед,Старик почти семидесяти лет,Старик, каких весьма немного ныне,

Здоровый; он давно уж заплатилСвой долг отчизне: в гвардии служилЕще при матушке Екатерине,

При Павле, он с Суворовым ходилПротиву галлов. Мой сосед любилПоговорить – и говорил прекрасно —О прошлом веке, жарко, даже страстно!

Ко мне в деревню, по воскресным дням,Он приезжал; не скучно было нам!..

Рассказ пошел, каждое слово на своем месте, иголочки не просунешь, подшивать и подштопывать нечего, просто хочется читать – или слушать – дальше и дальше.

И эту же разговорную интонацию, естественное сочетание вдоха и выдоха, Языков обретает и в работе над всем великим – да, не побоюсь этого слова! – поэтическим циклом, создаваемым в Ницце. Вроде, все то же самое, что в его более ранних элегиях и посланиях, и напор, и энергия, и запальчивое словообразование, создание собственных неологизмов, что потом возьмут у Языкова и футуристы, Хлебников с Маяковским, и, как ни странно, акмеисты – в огромной мере. То, да не то. Раньше все было несколько по отдельности. Где веселье и молодой задор – там веселье и молодой задор, где тоска или любовные страдания – там тоска, редко-редко они соединялись. Здесь же – как в жизни, где все переплетено; можно было бы сказать, что многоузорчатая ткань соткана, но в этом образе проступает оттенок видимой рукотворности, искусственности, той мастеровитости, которой следует восхищаться как творением определенных рук, а не самой природы – у Языкова же нам не до восхищения, мы с головой погружаемся в саму природу, в мир мыслей и чувств, на тончайшей грани между рукотворным и нерукотворным запечатленных. Даже когда речь идет о литературном произведении, как в «Ундине». Настолько цельная эта вещь, что и ее стоит привести целиком, избавляя читателя от необходимости сделать всего-то, может, один-два шага до книжных полок: