Николай Языков: биография поэта

И при том, что Катенин ратует за большее использование и закрепление церковнославянского языка, находятся видные церковные деятели, которые вполне справедливо отстраняются от катенинской трактовки библейской поэзии (если не возмущаются ей): потому что всюду, от Псалтири с ее «сокровищами красот лирических и описательных» и до других книг Ветхого Завета, способных составить «содержание трагедии», Катенин подчеркивает, что без сугубо национального, без того личного в авторах, что в первую очередь принадлежало их народу и их утверждению своей национальной особенности, библейская поэзия утратила бы мощь. Даже то, что библейская поэзия отличается «строгим и важным понятием о божестве» и «ни в какой поэзии нет столько единства, высоты и святости», проистекает прежде всего из национального характера создавшего ее народа и должно трактоваться почти исключительно через национальный характер, а не как вневременное и внеплеменное откровение всему миру.

Россия должна точно также углубляться в свой национальный характер, чтобы произвести нечто достойное. Никто не станет спорить, что в этом есть и разумность и смысл – но когда за счет этого перекрывается доступ к воздуху (к кислороду!) высшего смысла Ветхого Завета, то все разумное и осмысленное в защите национального характера от его разрушения и разложения превращается в свою противоположность.

Но нам-то легко быть провидцами задним числом: легко говорить, с высоты двухсотлетнего горького опыта, какие опасности таит в себе позиция Рылеева и Катенина, в какую катастрофу может ввергнуть. А Языкова больше всего привлекает и восхищает в Катенине именно это, «национальное и сила». 21 апреля 1827 года – через полгода после встречи с Пушкиным и когда завершается работа над «Олегом» и как раз начинается работа над «Кудесником» – Языков пишет из Дерпта брату Александру: «Жду с нетерпением выхода в свет стихотворений Катенина; правда, что у него везде слог топорной работы, зато много национального, и есть кое-где сила – вот главное!»

Можно лишь добавить, для уточнения, что выпад про «слог топорной работы» мог быть не только констатацией факта, но и легкой местью Катенину за то, что еще в апреле 1825 года, во время самых острых «битв «славян», борьбы архаистов», Катениным были свалены в одну кучу Рылеев, Пушкин (!) и «некто Языков», воспевающие «преразвратный народ»; Катенин поставил знак равенства между «Войнаровским», «Наливайко», «Цыганами» и «отрывком» «Разбойники» этого самого «некто» Языкова; «от этого ложного понятия выходит только, что все они холодны до смерти». Поэтому Катенин отказывал им в «национальном». И словно призывал Рылеева от «ложных понятий» вернуться к тем «истинным» позициям, на которых были основаны его «Думы».

Если вглядеться в суть – то спор идет о том, что такое «русская воля», в каком смысле ее следует понимать как главный национальный признак: в смысле несгибаемости, воления, проявления силы, или в смысле вольности, размашистости, удали без удержу.

Да, если поглядеть на «Думы» Рылеева, то в них тот же посыл, что и у Катенина: важнее всего национальный дух воли (в котором есть и оттенок «вольности», но «воления» намного больше) и мужества, который всегда двигал нами. Истоки этого духа несгибаемой воли и вольности он ищет в самых древних корнях, в «неиспорченном позднейшими влияниями» ощущении силы и достоинства, которое было у настоящих воинов, готовых бороться за свободу, как мужчин, так и женщин. Показательна в этом смысле его своеобразная трилогия о Владимире («Рогнеду» и «Боян» Рылеев включил в основное собрание «Дум», «Владимир Святый» – нет) – Рылеева интересует Владимир до крещения, в языческом периоде Владимира он видит мужественного воина, пусть зачастую преступного, но и способного на высшие проявления милосердия – он, перебивший всю семью Рогнеды и силой взявший ее саму, открывает свое сердце для прощения, именно оставаясь язычником, после ее попытки его убить, —

В душе кипит борьба страстей:И милосердие, и мщенье…Но вдруг, с слезами из очей —

Из сердца вырвалось: прощенье!

– и заново возвышает и Рогнеду, и своих сыновей от нее, в том числе Ярослава, будущего Ярослава Мудрого (это уж я сам дополняю Рылеева концовкой согласно истории). Языческое милосердие, и по огненному накалу, необходимому, чтобы пробить такое закупоренное жерло вулкана, как у Владимира, и по его всеобъемлемости, видится Рылеевым намного выше милосердия христианского.

А Рогнедой, которая становится главной героиней думы, Рылеев откровенно восхищается за ее решимость и отвагу в осуществлении задуманной мести.

Схожий смысл – и в «Бояне». Боян печалится втайне, что не только он сам, певец, но и «Владимир-Солнце», вечный победитель, «государь, народу милый», будет забыт, когда время

Деянья славные погубит в бездне лет,И будет Русь пространною могилой!