Но тогда была война

"Обелиск на ладони" — моя скромная книжечка стихов и поэм о войне, о военном детстве; обелиск на ладони для меня не метафора, а факт биографии: мне давал колючий кривой кусочек металла от фашистской мины заходивший в наш дом солдат. Их много у нас перебывало. Эшелоны-то, вот они, рядом, на железке. Солдат этот хранил извлеченный из его тела стальной кусочек смерти в тряпице, говорил, что вернется с войны домой — сыну подарит. Я потрогал осколок пальцем, почувствовал тонкий злой укол; страшно мне не стало: не понимал еще ничего. Но запомнилось.

БАЛЛАДА ОБ ЭСКИМО

Мощенная булыжником Пролетарская улица, место нашего обитания, текла из Перова мимо "керосинового" пруда, что перед кусковским химзаводом, делила завод на две территории и далее бежала вдоль Горьковской железной дороги до платформы "Новогиреево", где и благополучно заканчивалась возле пристанционных палаток. Наш переулок образовывался двумя рядами домов — N 203 (наш дом) и N 205 (Ивановские и другие жильцы-соседи), и стоявшими за ними в затылок строениями с индексами "а", "б" и "в", и через дом N 201 соседствовал с заводским забором. Между мостовой и железнодорожной насыпью протекала вонючая сточная канава — в нее сливались отходы химического производства. За домами и заводскими огородами — "поляной" — тоже была канава, больше напоминавшая ручей — с лягушками и мелкой рыбешкой, мы даже пытались иногда в ней купаться, на местах поглубже. Из заводских цехов перепадало и ручью разной отравы, но он сопротивлялся, жил. А из нашей канавы порой так несло нашатырем, что пьяненький прохожий, нанюхавшись, трезвел на ходу.

Когда началась всеобщая московская паника и казалось, немцы вот-вот войдут на окраины столицы, коснулась она и рабочих пригородов. Немец идет! И с перепугу на заводе слили в эту канаву спирт. Народ черпал хмельное пойло ведрами и тащил по домам. Кому что… Спирт — народная валюта.

Отец все-таки решил нас отправить в Моршанск, к Насте с Дуней. Не глубокий тыл, конечно, но ему стало легче: не надо никуда нас возить и прятать, недосыпать, мучиться, переживать.

Немцы так и не сбросили ни одной бомбы — ни на завод, ни на линию. Только одна угодила в "керосиновый" пруд.

Отъезжали в телячьих вагонах. Дорога не запечатлелась, не врезалась в память, но ярко вспоминается, как отец, когда тронулся поезд, вдруг догнал вагон и сунул нам всем по эскимо в золотой обертке из фольги. С тех пор это мое любимое мороженое. Но такого, увы, теперь не выпускают. И рецепт, наверное, не соответствует нынешним стандартам сладкого продукта. Я так и приехал в Моршанск, зажав в руке обсосанную до пресноты палочку, пока ее у меня не отняли, разжав пальцы. Зачем тебе она, ее есть нельзя, брось, она же грязная, живот заболит… А я горько плакал, лишенный памяти о доме, лишенный последней черточки, палочки-дефиса, связывающего меня с прошлым, с отцом…

Эскимо это долгие годы будоражило мои память и фантазию, пока я однажды не написал балладу.

Не только из столицы и не одним эшелоном разъезжались по стране эвакуированные, и не одним нам на прощанье приносили мороженое. А сколько эшелонов не прибыло к пункту назначения и было разбомблено в пути, кто подсчитал?

Черный дым над вокзалом плыл.

Эшелон отправлялся в тыл.

И шинель на отце колом,

а глядит отец соколом.

Говорит он жене:

— Глаш!

Улыбнись хоть разок, уважь!

Ребятишек беречь прошу,

а я с фронта вам напишу.

Прижимал он ее к сукну

и шептал ей:

— Не плачь, ну-ну!

А как вздрогнул состав и пополз,

Задохнулась она от слез.

И поплыл, и поплыл перрон,

а отец вдруг догнал вагон,

как прощальное детям письмо,

протянул он им эскимо -

золотистых пять эстафет,

мирной жизни последний привет.

Багровел и чернел небосклон.

Тихо шел на восток эшелон.

И на запад, к дождям из свинца

эшелон увозил их отца.

Словно коршун из мрачных туч,

будто жадный и хищный луч,

на вагоны в пике — бомбовоз,

а под крыльями — смерти гроздь.

Ждал на письма ответы солдат.

Не дождался — вернулись назад.

А в одной из кровавых атак,

когда пьяно накатывал враг,

"В бой за Родину! — крикнул. — За Ста!.."

И застыли его уста.

И упал. И легко, как игла,

пуля письма у сердца прожгла.

И торчала шинелька колом

над пробитым свинцом соколом…

Из далекого далека

все доносятся крики гудка.

И, зажатая в кулачке,

тлеет палочка на песке…

Мне посылку шлет память опять,

а в посылке — щепочек пять,

пять обугленных эстафет…

Нет! Нет! Нет!

Вы поняли, наверное, почему герои моих стихов о военном детстве — сироты. Я тогда стеснялся своего живого отца, глядя на окружающую меня и на улице, и в школе безотцовщину. И чувствовал себя виноватым перед осиротевшими друзьями. Глупый шкет, не понимал я, какое это счастье, когда у тебя есть отец.

Отправив нас, отец чуть ли не ночевал на работе, а вскоре Большой театр отбыл вслед за правительством и дипкорпусом в город Куйбышев (теперь снова Самара). Совсем недалеко от Моршанска.

В МОРШАНСКЕ