Но тогда была война

Не хочу писать о грязи и вшивости эвакуационных поездов. Этого добра в литературе предостаточно. Но подлых сих насекомых мы нахватались в пути и привезли теткам в Моршанск. Как добирались и сколько времени — ничего не помню; никаких следов в памяти от дорожных впечатлений. Однако прибыли. А здесь таких, как мы, уже полно. Особенно москвичей и ленинградцев — почти у каждого в столицах водилась родня. Вот она и свалилась неожиданно, именно как снег на голову, но не растаяла, а понуждала к тому, что ее надо было призреть и приветить.

Ай! Ай! Ой! Ой! — причитали Настя и Дуня. Живыя! Доехали! Ай не бомбили? А немец-то неподалеку, в Воронеже.

Как выяснилось, нас бомбили, но не разбомбили. Страсти-то какия!

У тети Насти — печь русская. Воды в чугунах нагрели, начали нас отмывать, грязь отскребать. В протопленную печь соломы наложили, таз туда с водой и нас туда же, в черный зев печи. Вот свечку натя, зажгитя. Мойтеся. Душно, жарко, страшно. От свечи свету мало. Свод черный, закопченный. Вылезли все в саже, нас домывали в корыте. Нет чтобы остричь наголо, и никаких насекомых. Но Юрочкины кудри каштановые пожалели, давай бяку вычесывать на белую наволочку. Юрочка у нас красавец да умница, да хворенький больно, легкие слабенькие, грудку сальцем помазать надоть. Тошнотный запах гусиного сала. Ух ты, сиротинушка наша! Насть, да что ты плетешь-то? Какой же он сиротинушка, я живая вроде, да и отец в Москве. Все равно он слабенький, как сиротка.

Дом тетушек одноэтажный, большой и просторный, построен, как и многие дома в Моршанске, граде купеческом, выгоравшем в старину регулярно и дотла, в две половины: передняя, в три окна на улицу — бревенчатый сруб. Это была половина Евдокии Николаевны Солдатовой, то есть тетки Дуни. Вторая, задняя часть дома — кирпичная, с толстыми стенами, на едином с передней частью фундаменте — эта половина принадлежала Анастасии Николаевне Желтовой, тете Насте. А тут Клавдия Николаевна, Клаша, с выводком прибыла. Проходитя в залу, располагайтеся. Зала просторная, диван, стол, комод. На стене черная тарелка репродуктора, под потолком люстра с трубчатыми тонкими висюльками. Тетя Настя показывала мне эти трубочки и приговаривала: Иван Павлович — то приедет, дык как эдак запоет, висюльки-то и зазвенят. Валентин, ну-ка, колыхни их чуток, пусть позвенят. Валентин колыхал, люстра звенела. Настя из-за роста до висюлек не дотягивалась. Из залы две двери вели в малюсенькие спаленки в одно окошко каждая, первое — в соседний двор, второе — в сад.

Как мы все разместились, не представляю. Да еще двоюродная сестра тетя Маруся Локтева с 14-летней дочкой Лерочкой, студенткой Моршанского текстильного техникума. Она занималась танцами в самодеятельности, ей сшили из марли юбочку, и вот в ней и в маечке она танцевала на кухне при слабом желтовато-красноватом электросвете от чахлой местной гидростанции. Ее мощности уже не хватало на город. Лерочка взмахивала руками и кружилась, от чего я в нее безумно влюбился и страдал, падая навзничь на стул, и болтал ногами, выказывая бурю своих чувств. Э-э-э! Жених, Леркин жених!.. А-а-а-а, Лидка дула, а-а-а-а!

Между половинами дома в сенях была дощатая перегородка с дверью, через которую мы шастали в тетидунину половину. Александра Филипповича, теткиного мужа, вечно небритого мрачного счетовода-очкарика, мы побаивались, а если он обедал за столом на кухне, молча усаживались на здоровенном сундуке. Дядя Саша быстро обедал и тихо уходил в спальню, и мы его больше не видели. Можно было болтать ногами и воровать горох. Сундук набит им доверху, а в крышке темнела дырочка от давным-давно выпавшего сучка. Пальцем дотянешься до горошины, прижмешь ее к крышке снизу и тащишь к дырке, пока не извлечешь наверх — и в рот. Дуня иногда поднимала крышку и щедро одаривала нас своим добром. Тогда мы сваливали весь горох в миску, мочили его и съедали наутро. А бывало и тете Насте предлагали на суп, но та отмахивалась, сама, когда надо, у Дуни возьму.

В теткидуниной зале, увешанной иконами в дорогих окладах и картинами непонятного для меня содержания, квартировались офицеры. На комоде стоял бюст Ленина из черного, блестящего, не знаю какого материала. Наверное, как защита от "агентов". Через много-много лет мы понаехали табором в Моршанск, и я с Женькой спал на полу у Дуни в зале. В тот год нас прибыло множество: Володька с женой Ритой, Лерочка из Ульяновска с сыном, я с Галей и ее братом Шурой, Лида, наш младший Сашка — куча родни. Семеныч, то есть Валентин, от такого наплыва гостей только радовался и улыбался.