Но тогда была война

Гудит сортировочный паровоз "Щука" на железнодорожных путях, объявляя по округе тревогу. Короткий, отрывистый, пугающий, страшный гудок: "У-у-у-у-у!" Так же вторит ему гудок химзавода. Тревога. Ночь. Тьма. Меня одели и вывели в сад. Стою.

Слушаю шелест листьев. И гудки, гудки. Тихие разговоры. Небо прорезывают лучи прожекторов. Они мечутся по небосводу, то скрещиваясь в пучки, то разбегаясь. Далекий гул самолета. На крыше террасы мужские голоса: отец и соседи, братья Иван и Алексей Хлебниковы. Зачем они залезли на крышу? Мелькают дядиванины белые парусиновки. Высоко в небе натужный гул самолетов. Вдруг где-то далеко-далеко раздался удар, потом прокатился гул, затем дрожь пробежала в земле под ногами и холодком схватил страх внизу живота. Бомбят! Бомбят! — женские голоса. Кто-то хватает меня и тащит в убежище. Но успел запомнить еще один звук после дальнего взрыва: металлический, утихающий долго и медленно, словно кто-то ударил по стальному брусу, и он лопнул, как струна. И звук этой струны гаснет, гаснет. И ему в резонанс вибрируют связки в горле. Как будто он, звук, влезает в тебя навсегда. Все это осмыслилось потом, взрослым, не без влияния авторской ремарки в финале "Вишневого сада" А. П. Чехова.

Накануне 55-летия Победы по школам и детским библиотекам прошла организованная волна мемориальных мероприятий. Меня пригласили к первоклассникам для беседы о войне. Ехал и думал: есть у меня стихи и песни о военном детстве. Ну прочту отрывок из повести о школьном пайке, поэму "Камень и осколок", в ней герои — русский мальчик Иван и пленный немец Ганс. А как первоклашкам объяснить начало войны и свою память об этом? И вот в зале начал я вспоминать и сирену, и ночь, и гудки, и парусиновки, и этот звук. Поэтому оттянул на гитаре седьмую басовую струну и резко ее отпустил: слушайте звук войны, вот он сейчас будет замирать, тот самый, для меня памятный. Зал притих. А я раз, и другой, и третий рванул струну, и мы слушали, а потом сказал: вот этот звук, живет во мне всю жизнь. Я выхожу на даче ночью в сад, слышу шум листьев сирени и яблонь и слышу этот звук. А если ночью высоко в небе летит самолет, я просыпаюсь от далекого его рокота, он мне напоминает тот, военный, и я вздрагиваю: не война ли? И спускаюсь в сад, в ночь и вслушиваюсь, вспоминаю. А потом возвращаюсь в дом, поднимаюсь на мансарду, сажусь за стол и пишу о войне… Первачки слушали меня замерев. Встреча прошла замечательно.

И вправду, это звук достает меня всю жизнь. Мальчишкой после войны, почему-то летом чаще всего, по утрам просыпался в тревоге: гудит! Высоко в летнем утреннем небе летит самолет, моторный. И тревога в мальчишке просыпается раньше его самого.

И в степи на целине — та же реакция. И везде, где бы ни заставал меня этот звук, — то же самое. Он всегда рядом, потому что во мне. Лейтмотив войны.

Учительница подошла и сказала: не первый раз присутствую на такой встрече. Но никогда не слышала, чтобы писатель, не фронтовик, так интересно рассказывал о войне. Извини, друг-читатель, за самохвальство. Кто еще похвалит, если не сам себя.

* * *

Но о войне.*

От горя и тревог

На нашей улице булыжник темен.

И каждый дом не избежал, не смог

в ту пору обойтись без слез, без помин.

Я знаю, годы, годы пролетят,

но будут нам всю жизнь бомбежки сниться

и крики паровозов на путях,

пожаров и прожекторов зарницы…

Среди кюветов, сточных вод, колес,

гудков протяжных маневровой "Щуки",

травинкой бледной колыхаясь, рос,

свистя простудой, плача с золотухи.

А все война. Рвалась к Москве в огне,

на рельсы, на завод швыряла бомбы.

Но все ж судьба жизнь подарила мне

(так говорят, малой сам был, не помню).

Ударил враг в полградуса правей —

в серебряные баки нефтебазы.

Горела нефть, катаясь по траве,

и пять домов могилой стали сразу.

Остались жить по щедрости врага:

спасла нас всех тогда его сверхточность.

Полградуса — и радуйся пока,

а мать молись — что завтра будет ночью?