Но тогда была война

Накинув шинель на одно плечо, со своей половины являлась тетя Дуня. Сестер Голубевых я еще не описал, потому что время не подошло, я пока до тети Мани не добрался в своих воспоминаниях. Евдокия Николаевна женщиной была рослой и полной, пышнотелой, груда-а-астая и еще моложавая, 47 лет всего-то, с лица строгая.

Но неповоротливая какая-то, не то что юркая и шустрая сестра ее Настя. Войдет Дуня в Настину кухню, пару из сеней напустит, облокотится о дверной проем и начинает встревать в беседу. И пошли озвучиваться всякие смешные, гривуазные и даже непристойные истории, анекдоты, бывальщины и небывальщины. Охальница Дуня не стеснялась детей (большие уже все знают, а маленькие не поймут), любила пересказывать, и неоднократно и с превеликим удовольствием, один греховодный анекдот про молодого монаха, который повадился шастать в женский монастырь и всех монашек-праведниц брюхатил (маленькие кумекали и с интересом слушали). А они перед настоятельницей объясняясь, говорили, что это дьявол их посещает по ночам и соблазняет. Как все спать легли, зажгла она свечу и пошла послушниц проверять. Одеяло-то поднимет и смотрит: девка или кто. А монах лежит между двумя девками-то, загнул свой стручок под себя и ноги сжал, чтобы незаметно было, что там сквозь кудряшки-то светится. А настоятельница подняла одеяло, смотрит и ничего понять не может. Наклонилась пониже разглядеть, а монах стручок не удержал, дак тот как вырвется из-под него да по очкам ей как шарахнет! Ай-ай! Дьявол, дьявол! Ха-ха-ха! — смеялась тетка Дуня громче всех и шинель на плече поправляла.

Евдокия Николаевна, что уж вы при детях-то, укоряла смущенно Елена Аристарховна рассказчицу. Ничаво, отмахивалась тетка Дуня и опять за шинель, пущай знают. Умнее вырастут. Да, взрослые нас ни в чем не стеснялись. Вот мы и выросли. Умнее ли, не знаю.

Я смотрел, смотрел на тетку Дуню, на ее шинель, да брякнул: А шинели только на полтети Дуни хватает. Надо еще одну шинель. Давно, с мирного времени так не смеялись в моршанском доме. Смеялась и тетя Дуня, нисколько на меня не обидевшись. А две шинели легли в анналы семейной историографии.

ДОМАШНИЙ ХЛЕБ

Спал я на печке с тетей Настей. Обниму ее за шею, уткнусь лицом в ее маленькую грудь и улетаю в дрему. А она шепчет мне что-то сказочное. А на печке, если пошарить рукой, можно найти кусочек вкусного ржаного сухаря. Сушили сухари из остатков домашнего хлеба — самопека.

Тетя Настя затевала хлеб. В квашне замешивала опару. Деревянная кадка притягивала запахом, тянуло отколупнуть пальцем кусочек. Когда это разрешалось, тесто мгновенно исчезало во рту. Чмок-чмок-чмок, проглотил. Вкусна-а…

Топилась печь. За заслонкой метался огонь. В квашне подходило тесто. Потом выгребались угли из печи, подметался под, и на деревянную лопатку тетушка Настя выкладывала кислый ржаной колобок, оправляла и оглаживала его мокрой ладонью, придавая форму каравая, и отправляла в печь. По дому гулял сладковатый ржаной дух. И вот готовый хлеб на лавке, накрыт тряпицей. Тетя Настя открывает форточку и выставляет доску с хлебом на рамы, на морозный воздух, остудить. А я жду самого главного действа: когда она снимет теплый хлеб, отрежет горбушку, намажет ее розовым рыночным маслом и протянет мне: кушай, Юрочка! О-ох! Где тот хлеб, где то масло!

Годы войны в тылу — годы студеные, лютые и смертные. Пережившим их это разжевывать не надо. А молодым что, они о Великой Отечественной и знать ничего не хотят, потому что их уже развернули спиной к истории; СМИ посеяли заданное, а задано было стереть "совок". Вот и взошли всходы, которые заглушили, как сорняки, и память, и патриотизм, стерли духовность. Где-то в глубинке еще сопротивляются учителя, но загляните в школьные программы по истории: от Великой Отечественной там остались крохи. И очень мало уже тех, у кого от песни "Вставай страна огромная…" пробегают мурашки. Это по наследству не передается и ценным наследством не считается — не дача и не "Мерседес". Духовная недвижимость не передается, она перетекает от души к душе, от поколения к поколению.