Но тогда была война

А война еще не кончилась. Главнокомандующие, маршалы и генералы склонялись в ставках над оперативными картами и планировали противоборство противнику, намечали удары, рассчитывали, сколько огня и стали поглотят эти удары, и сколько солдат понадобится бросить в эти огонь и сталь, и сколько раз надо будет менять солдат, то есть каковы же могут быть реальные потери. А потери иногда бывали неожиданно выше штабной планки и выше всяких тыловых возможностей выкатить еще и еще эшелоны с живой силой — теплыми, добрыми, боязливыми мужиками с хилыми телами в х/б и сукне, с мыслями о доме, о детях… Вздрагивали или нет когда-нибудь сердца маршалов от таких результатов, дергались ли усы главнокомандующих и генералиссимусов, дрожала ли трубка в руке? Война, какая бы она ни была, как бы ни называлась — захватническая или освободительная, рожденная на волне алчности или жаждой свободы, — она всегда кровава, убийственна и безжалостна. Разве можно похвастаться тем, что в боях за независимость и свободу нашей Родины мы положили 30 миллионов человек? Только увешанный медалями и орденами фанатичный ветеран-политрук, почти полупомешанный, может быть, этим как бы и гордится. Это он гнал на немецкие танки безоружных ополченцев. Тяжела была плата за каждый метр задержки врага.

Гибель, гибель, гибель. Трупы на поле боя. А кто считал их в тылу? Кто мерил горе вдов и сирот? И чем мерить это горе. Нет еще такого прибора.

И пали все за Родину. Так, по крайней мере, объявляло радио голосом Левитана.

Погибли и все ушедшие воевать мужики из нашего переулка. Многое изменилось в нем за два года. Сожгли заборы на дрова, где их взять? Никаких границ участков. Их обозначали теперь плотные ряды сирени и акации. Так и стояли восемь серых домов безымянного переулка, выбегающего на Пролетарскую улицу, по другую сторону которой на железнодорожных путях, на линии, или на железке, суетились маневровые "овечки" и "щуки", паровозы марок "О" и "Щ". По четыре дома справа и слева, как стриженые новобранцы. И в каждом доме лежали похоронки, кроме нашего.

Через дом за нами билась в бедности и голоде мать Котика и Лелика Мухиных; наверное, их звали Коля, или Костя и Леонид, я так в детстве и не выяснил настоящих имен своих товарищей по улице, так их все и звали, как мать окликала: Котик и Лелик, которого мы прозвали Лялькосом. За ними жил Славка Редовкин, Лидин ровесник, крепкий и лобастый, тоже сирота, с матерью и бабушкой. На правой стороне переулка не было ни одного дома, куда бы не постучал почтальон и не извлек из сумки похоронку. Только отца Борьки Печкурова из третьего дома на войну не взяли по негодности. В последнем доме обитала странная женщина по прозвищу, или имени Марэна, которую все боялись: она никогда не выходила на улицу и редко появлялась на пороге в белой нижней рубахе до пят с распущенными седыми волосами, как колдунья. Она поджидала каждый вечер свою дочь, молодую одинокую женщину. Этот участок славился еще и тем, что возле него росла высокая старая черемуха, с которой мы пытались летом достать кисти терпких ягод. Мужчин в этом доме тоже не было — сгинули на войне.

Параллельно нашему переулку дальше по улице — еще один такой же, только три дома в каждом порядке. И там — сирота на сироте. В первом, в тесноте жуткой, как и все, ютилась семья Молочниковых. Родители наши сдружились с ними еще до войны. Наверное, потому, что дети в обеих семьях рождались ровесниками. Наша Зоя — их Валентина, наша Лида — у них Тамара, я и Славка Молочников, закадычные друзья-ровесники короткоштанные и т. д. Дядя Юзик, глава семейства, профессиональный шофер, войну прослужил в Москве, возя какого-то начальника. Имея бронь или инвалидность, в общем, он не воевал.

С Валентиной Иосифовной Молочниковой-Соловьевой мы теперь соседствуем домами в Сокольниках по чистой случайности и предаемся воспоминаниям при каждой встрече.

Вот таким ободранным, опустошенным, овдовевшим и осиротевшим встретил нас переулок. Да что переулок — вся Пролетарская улица, да и вся Россия были такими. К нам приходили соседки, приносили свои черные вести, мама охала и ахала, плакала вместе с ними и виновато смотрела на овдовевших подружек…

Анна Васильевна Хлебникова из дома напротив, жена брата дяди Леши Хлебникова, осталась с сыном Генкой, ее соседка тетя Лена Ивановская, тоже вдова, маялась с тремя сыновьями, в их же доме жила сиротой Валя Мешалкина, Лидина подружка; ее глуховатая мать тетя Нюра работала в Москве в столовой, им было полегче, а вот тете Лене пришлось туго. До войны она, как и многие тогда, жила при муже, он служил начальником станции "Никольская", через одну от "Новогиреева" остановку, рожала детей и горя не знала. А как война все отняла, стала она хлебать горюшко полной ложкой. Какая там зарплата уборщицы на химзаводе — триста дореформенных рублей. Маленькая, пухленькая (куколка до войны-то была), слабосильная, она убиралась по заводским цехам, корячилась в огородике при доме, пока мальчишки не стали подрастать да помогать…