Но тогда была война

Да, другая стала Маруська Филатова за два минувших года, другая. Деловая ты, сказала мама. А без дела не проживешь, был ответ. Оказывается, она приезжала сюда до нас, нашлись связи в Моршанске, завела знакомых. Вспомнила Филиппа своего Ивановича, всплакнула, помянули. Приехал после репетиции из Москвы отец, глянул на компанию, разделся, представился капитану, чопорно и смешно представился, "официально". Это хозяин, зять мой, артист Большого театра, гордо сказала Маруська, слегка присмиревшая при отце. Иван Павлович пить отказался — вечером спектакль, скоро обратно надо ехать. У нас с этим — ни-ни. Мы тебе на вечер оставим, пообещала Цыганка.

Пошли разговоры о житье-бытье, о том, как обретались в Куйбышеве, как сюда добирались, как соседи наши страдают. Все вдовы, говорила мама, я вот одна с живым мужем, иду по улице — глаза отвожу, что такая счастливая да везучая, слава Богу. И все голодают. Вот Лена Ивановская, да ты ее помнишь, маленькая такая, как Настя, до войны вместе в Гай ходили, — с тремя мальчишками мается, мал-мала меньше, уборщицей на заводе…

Тетка Маня встала, взяла большую эмалированную миску и отправилась в сарай. Надрала там из туш нутряного жиру и почек полную посудину, с верхом, пошла в дом напротив к Ивановским, отнесла все тете Лене. Та только что ей руки не целовала, так, по крайней мере, отрапортовала Цыганка, хвастаясь поступком. Картошки, говорит, нажарю, накормлю ребят досыта. Ох, вздохнула мама, всем сала не надерешь. Я им говорю, только холодной водой не запивайте, а то заворот кишок будет. Чаем горячим. Где его взять-то… Ну тогда кипяточком, обязательно. И потом всякий раз до прекращения своих челночных рейсов по приезду из Моршанска она повторяла это благотворительное действо. Жалостливая была Маруся, да и стыдилась, видно, своего бизнеса в такое-то время…Деталь памяти. Детали с годами становятся основами нравственности.

И пошло-поехало. Баранину реализовывали на рынке. Деньги на нее ссудила, конечно, Дуня. И в Моршанске она ждала не выручку, а "товар". Надо товар доставать, твердила тетка Маня, Иван Палыч, поискал бы в магазинах нигрозину. Иван Палыч от таких просьб мрачнел, становился злым, закуривал "Беломор", держа папиросу как цигарку, между большим и указательным пальцем, и рука его подрагивала. Но все-таки он начинал хождения по московским магазинам, скупая понемногу — по пять-десять пакетиков черного красителя, чтобы не заподозрили, "себе на ремонт кожаного пальто". Товар накапливался.

Откуда-то возник новый знакомый Валентин Петрович, химзаводской работник. агент, шепотом, с ударением на первом слоге говорила тетка Маня и делала при этом "секретные" глаза. В комнате повисала тревога. Я ощущал холодок опаски, глядя на Агента. Откуда-то (с химзавода, конечно) притащили бутыль с красноватой жидкостью. Ее называли "дупель-купель" и пили, похохатывая при этом и закусывая хамсой. Это был подкрашенный технический спирт. Бутыль стояла под столом.

Если искать для кино образ агента, то лучше Валентина Петровича не найти. Рыжий, лицо в оспинах, голос сиплый, пропитой, на ногах сапоги. Одет в гимнастерку и диагоналевые галифе. Он был веселый и добрый. Сидел на стуле, играл с кошкой, угощал нас конфетами; кошка забиралась к нему на растопыренные в натяжку галифе и мурлыкала. Обсуждался план добычи хромпика и "барабана" с каустиком. Как выяснилось, барабан — это бочка с товаром. Ее перебросили через заводской забор втихаря от охраны, притащили к нам в сарай. Там и кололи каустик, как сахар, заворачивали куски в тряпки и распихивали по чемоданам. Все операции обмывались "дупель-купелем". Только через тридцать лет я увидел в магазине немецкую охотничью водку "Доппель-кюммель" красноватого цвета и понял, откуда приклеилось это название чертову питью в бутыли. Змий был не зеленый, а краплачный.

Наконец, Цыганку проводили в Москву, посадили в поезд. Поехал товар в Моршанск. Да здравствует кожевенное производство и мыловарение!

Слава Богу! — сказал отец, перекрестился на икону и вытащил из-под стола бутыль с остатками "дупеля-купеля". Наутро с дурной головой и перегаром, зажевывая его припасенной для таких случаев сушеной мандариновой корочкой, матерясь и постанывая: ведь унюхают — уволят, поехал в театр на репетицию. В доме наступило затишье. Надолго ли?

Я частенько простаивал возле двери закрытой шестиметровой комнаты и никак не мог уразуметь, почему ее не отдали нам? Мы бы там с Женей спали! А под ночлег нам отводили старый сундучок в ногах родительской кровати: его втиснули между перегородкой и спинкой (комнату разделяла легкая перегородка с проемом без двери). У, говорили нам, у вас целых две комнаты, шикарно живете! Ага, всего шестнадцать метров на шесть человек. А вот Пузаковы возле поликлиники в двухэтажном бараке, у них на двенадцати метрах восемь человек ковырдаются, и ничего. Вот там настоящая теснота, а у вас тут просторно…

Руя, отойди от двери и ничего там не трогай, она опечатана, арестуют! Ох, слово страшное. Про аресты говорили вполголоса.

КУТИНИХА