Но тогда была война

Первого сентября 1945 года, за два дня до Победы над Японией и окончания Второй мировой войны мои фантазии стали былью. Я стоял во дворе Перовской начальной школы N8 в рядах будущих одноклассников с золотыми шарами и портфелем в руках перед духовым оркестром восторженный, удивленный и взволнованный. Слушал непонятные речи инспектора гороно, директора школы Филиппа Гавриловича, дивился его наряду: серые галифе и гимнастерка без воротничка, черные сапоги, тонкий ремень с чеканкой, и ничего не понимал.

А потом учительница Вера Георгиевна Токман повела нас парами в двухэтажное бревенчатое здание школы. Мы взошли на крыльцо, перешагнули порог и окунулись в свежие запахи масляной краски, протопали по коридору и оказались в классе. Все блестело и пахло ремонтом (победный год как-никак!).

Нас рассадили по местам. Вера Георгиевна сначала представилась, потом начала вызывать нас пофамильно, обязывая вставать по очереди и не стучать крышкой парты, не хлопать ею при посадке. Парты оказались замечательные, не то что нынешние: наклонные, с откидными крышками для каждого ученика, с отверстиями под чернильницы-непроливайки и желобками для ручек, нишами под портфели и сумки. Скамейки соединены с партой — не сдвинешь, и со спинками.

Нас учили сидеть: не развалясь, а прямо, локти на крышку, ладонь на ладонь. Увидел в учебнике, как нарисован Ленин-гимназист за партой, и все пытался сидеть в такой же позе, тайно надеясь на похвалу Веры Георгиевны.

В углу класса возвышалась круглая кирпичная печь, облицованная крашеными черными листами железа — для зимнего отопления.

А вы умели ездить на партах по классу? Позже, когда стали постарше, мы эту езду освоили знатно: подсунешь колени под парту в упор, поднимешь мысочки — раз — парта вздыбилась. Теперь перебирай ногами в лад с соседом и поехали! В атаку на врага! А на тебя другая парта несется — трах! Чернильница вылетела и плеснула на тебя каплями. Дави, дави его! Кто кого? Атас, Вера Георгиевна! Если парту повредили — могут строго наказать за порчу социалистического имущества, вплоть до исключения из школы и принуждения родителей к ремонту.

Стали выяснять наши таланты: кто что любит. Я — выступать! И когда во мне возник этот зуд? Просто комплекс. И хочется, и страшно. Много позже, когда я посмотрел фильм "Приходите завтра", я назвал эту тягу комплексом Фроси Бурлаковой.

Назвался я артистом, и певцом (отец в ГАБТе, как же!), и художником (кто любит и умеет рисовать? Я!) и был записан и в самодеятельность, и в классную стенную печать; ветеран стенной печати, сорок пять лет пахал в ней, пока она не исчезла за ненадобностью для трудовых коллективов и демократии. Однажды в Сельхозотделе ЦК КПСС я спросил знакомого инструктора: а почему у вас в отделе нет стенной газеты? А в Политбюро ее выпускают? Он посмотрел на меня, как на ненормального. Потом понял, что я имел в виду, и мы оба рассмеялись.

Свой талант рисовальщика я проявлял дома долгими декабрьскими вечерами, создавая к классному новогоднему утреннику двенадцать масок часов: цифры по кругу, стрелки, дырочки-глаза, щель для рта и сверху намалеваны усы. Мне все хотелось нарисовать их такими, как на портрете товарища Сталина Иосифа Виссарионовича.

Двенадцать первоклашек, в том числе и автор-изготовитель, нацепив эти маски, водили хоровод вокруг елки в школе, что-то пели и тикали громко: тик-так. А потом пел я, стоя на стуле, в белой рубашечке, застегнутой на пуговичку под горлом. Ворот душил меня, давил на горло, а я, пытаясь преодолеть взятую по неумению большую высоту в мелодии, пел, задыхаясь и хрипя, безо всякого аккомпанемента: "Солнцу и ветру навстречу, на битву и радостный труд, расправив упрямые плечи, вперед комсомольцы идут!" Гром аплодисментов. А затем исполнил жалостливую военную балладу на популярный и очень знакомый мотив с отцовской пластинки:

Я видел его близ Одессы родной,

Когда в бой пошла наша рота.

Он шел впереди с автоматом в руках,

Моряк Черноморского флота.

Он шел впереди и пример всем давал,

Он был уроженец Ордынки.

А ветер играл за широкой спиной

И в лентах его бескозырки.

Я видел его после боя в селе,

В одной чистой, беленькой хате.

Лежал он на белом хирургском столе

В военном защитном бушлате.

Двенадцать ранений хирург насчитал,

Две пули засели глубоко.

А бедный моряк все в бреду напевал:

"Раскинулось море широко…"

Очнувшись от ран, он хирургу сказал:

"Быть может, зайдешь на Ордынку.

Жене передай мой прощальный привет,

А сыну отдай бескозырку".

Таких песен я знал немало. Отчетливо и живо вставали в моих глазах сцены этой песни, занесенной войной в Моршанск, и от сопереживания на глазах появлялись чистые искренние детские слезы. Присутствующие на утреннике мамы, глядя на меня, доставали платки.

Позднее во мне проснулся дар сочинителя, да в рифму все, складно:

Вы присядьте на скамейку

Под бочок к Проскуряку.

Проскуряк вам за копейку

Пропоет ку-ка-ре-ку!