Но тогда была война

В школе чисто и светло, тепло и завтрак, игры и забавы, увлекательные мероприятия — все, как в счастливом детстве. Мы пыхтели над стенгазетами, разучивали песни и танцы, рисовали, клеили, лепили и были счастливы. Но таких были единицы от общей массы. И мы расходились из школы поздно и несли свое счастье в наши серые тесные холодные и голодные дома с дырявыми простынями и одеялами без пододеяльников, с душным воздухом, с клопами и мышами, с полными помойными ведрами. И миф о счастье разбивался о рифы нашего убогого и угрюмого бытия, устроенного нам войной. Таких было большинство. А если у тебя дома еще и нетрезвые гости с табачным дымом и матом?..

А улица открывала для нас мир. С небом и солнцем, травой и сиренью, яблоками и вишнями, сладким турнепсом в чужом огороде и с вонючим и вязким отстоем в сточной заводской канаве, с тропинкой к школе и в кино, с играми и драками, дружбой и ненавистью, с первой любовью, с песнями под гитару и костром из сухой картофельной ботвы на поляне, с прыжками через огонь и печеной картошкой на угольях…

Теплая осень. Мы идем по переулку с лопатами и ведрами. Куда? "По ко?пушкам!" С огородов убрали урожай, и тут высыпаем на поляну мы, встаем на краю в ряд — места для всех хватит — и перекапываем ее. Вот картофелина блеснула, вот вторая. В ведро! Ой, морковка вывернулась — туда же! С полными ведрами возвращаемся домой, добытчики. Не забава — работа. Все к скудному столу прибавка. Второй урожай сняли. А вы никогда не ходили "по копушкам"?..

Улица — обоюдоострый нож. Одна режущая грань — воровство, другая — пьянство. Кого слегка только задело, кого полоснуло на всю жизнь. Жили мы, как в деревне, зная всех, кто промышлял воровством. Их было не много. Но вокруг них всегда вертелась пацанья мелюзга — восторженные поклонники их подвигов, о которых взрослая шпана любила рассказывать, смакуя детали и подробности. У мальчишек не было отцов, которым бы хотелось подражать, брали пример с верховодящей мелкотой шпаны. Под ее руководством мы опустошали по ночам новогиреевские сады и притаскивали добычу девчонкам в палисадник к Метелкиным, где устраивались стильные танцы под радиолу. Особенно доставалось саду мадам Ковалевской, как ее называли, старой большевички. Так про нее говорили, хотя я тогда предпочел бы для оправдания собственного участия в разбойных яблочных налетах, чтобы она была эсеркой или меньшевичкой, а еще лучше — врагом народа.

В сад забраться — дело нехитрое и уголовкой не считалось, а вот стянуть у государства — это куда опаснее. Но вот, случилось, пошли и на это.

Мы постоянно рыскали по свалкам, добывая цветной металл на утиль. И однажды ночью наша переулочная компания подлезла по сточной канаве под заводской забор и забралась в какое-то недостроенное помещение. Прокравшийся туда днем на разведку Лялькос доложил, что там на каких-то крюках полно незакрепленных медных труб. И вот ползком, гуськом, хоронясь в зарослях иван-чая, мы проникли вслед за Лялькосом к трубам, схватили кто по две, кто по три, а я одну, да длиннющую какую-то хапнул, и вынесли все наружу, не потревожив охрану — тетю Нюру Козлову в проходной. Свою воровскую добычу затолкал под наше узкое широкое крыльцо. Утром (я почти не спал от страха и возбуждения — вдруг засекут) выволок добычу наружу. Это оказалась двухметровая дюралюминиевая труба. Что с ней делать? Не тащить же в утиль по улице на плече. Поймают. Надо согнуть! Но где мне, хиляку, силы для этого найти? Положил ее одним концом на крыльцо и прыгнул на середину. Труба чуть прогнулась. Но не более того.

По переулку прошел какой-то длинный дяденька и глянул в мою сторону. Я обмер, бросил трубу (она предательски звякнула) и метнулся за дом. Тоже мне прикрытие, в страхе думал я, сидя на завалинке. Сердце колотило через старые штаны об завалинку так, что я подпрыгивал. Сарай! Там спасение! Я нырнул в сарай, прихлопнул щелястую дверь и накинул крючок. Ага, так тебя тут и не разыщут. Сидел на куче брикета, ждал чужих шагов и разоблачения. Я и не знал тогда, что нельзя никуда спрятаться от содеянного, если ты его осознал. Было страшно и стыдно, отчего больше, не могу и сказать. То ли от боязни наказания, то ли от совести. Наверное, все-таки от первого. Но это отбило охоту покушаться на чужое на всю жизнь. Спасибо, Господи!

С трубой я так и не справился и кому-то ее отдал. А медные трубы мы погнули, половинки набили песком для тяжести, заклепали концы, отвезли на тележке на станцию в палатку вторсырья и сбыли старенькому еврею, подслеповатому утильщику, покидав ему на весы — мы поможем! — нашу добычу. Юных махинаторов он так и не разоблачил. Прости нас, старичок в кругленьких очечках.

Где и у кого мы научились мошенничать? — иронически спрашиваю сейчас самого себя.

Подворовывали все. Кто-то этим гордился и хвастал, выпячивая свою цыплячью грудку. У кого-то дальше дело не пошло, хватило ума тормознуть. Но для многих, увы, это была только начальная школа.