Но тогда была война

Юрка любил эту, нынче вновь популярную игру и приставал с просьбой сыграть в лямку, за что его и прозвали Лямой. Так вот, он врал классически. Верхняя губа у него была толстая, красная, как насосанная. И всегда влажная. Когда он врал, у него сводило верхнюю губу, и она дергалась при вранье. И я сделал вывод, что такое происходит со всеми врунами, будь то слесарь или профессор, тележурналист, адвокат или президент. А некоторые от вранья носом шмыгать начинают, совсем как Ляма в детстве. Я вижу, когда врут с экрана, и не верю им. Их лица смущаются судорогой остаточной совестливости, что ли, или страха перед враньем, вернее, перед ответственностью за него. Так с детства возникают ориентиры на всю жизнь, с помощью которых мы потом преодолеваем болота и чащи жизни.

Улица и переулок, палисадники и двор в заводских домах, поляна — вот наши детские площадки, полигоны, где мы росли и набирались жизненного опыта. Здесь мы играли в отмерного, на деньги — в расшибалку и пристеночку, в чижика и попа гонялу, штандер и двенадцать палочек, городки, салочки, колдунчики, пряталки. Вот сколько насчитал простых игр, которые развивали силу и ловкость, глазомер и меткость, мускулы и соображаловку. Конечно, футбол, хоккей и волейбол, хотя не было ни площадок, ни сеток. Набегаешься, накричишься, наиграешься и спишь сладко. Это вам не болванчиков гонять по экрану компьютера.

Делясь на футбольные команды, мы "сговаривались": разбивались на пары, придумывали себе прозвища-пароли посмешней и позаковыристей, похулиганистей, подходили к "маткам" — капитанам, составляющим команды, и спрашивали: кого выбираешь, хрен или ж…? Иногда называли такие, что неловко и написать, не для читательского культурного ока.

Мне всегда хотелось попасть в команду Тольки Козлова по прозвищу Гам. А образовалось оно из стихотворения Тютчева, единственного выученного им в школе, которое он любил цитировать и дома, и на улице: "И гам лесной, и шум нагорный — все вторит весело громам!" Так он и остался для нас на всю жизнь Гамом.

Я привязался к Гаму, хотя он был старше меня на год и сильнее, взрослее; мне всегда хотелось быть около него: я с Гамом! Футболист азартный, он носился по полю, покрикивал на нас, раздавал подзатыльники и тычки за плохой пас, неточную игру, обижался, ругался, заикаясь. А если вдруг проигрывали, он переживал так бурно, что плакал и награждал нас оплеухами. Но все равно к нему тянуло, какая-то магическая сила крепкого духа, доброты и надежности исходила от него, что в следующий раз я без колебаний, нарушая свой принцип, шел на обман: заранее шептал свой пароль, чтобы оказаться в его команде. И хотя футболист я был неважнецкий, он не отказывался от меня и орал в атаке: Юрец, пас! Юрец, бей по воротам, по воротам, за…ц! И попробуй я промажь. Но мяч я катал скверно; может быть, ему и не хотелось выбирать меня, может быть, мы из-за меня проигрывали, но он был верен нашей детской дружбе и тяге друг к другу.

МЕЧТА

Мне нравилось бывать у них дома, смотреть, как Толькина мать тетя Нюра Козлова, работавшая в охране химзавода, трудится за ножной швейной машинкой, сострачивая трусы, байковые куртки и штаны на резинке, в том числе и для нас с Женькой. Она обшивала всю округу на один фасон, добывая свой хлеб насущный. Кроме сына у нее росли две дочери: Вера, Зоина ровесница, и востроносенькая Галя, Лидина подружка, по прозвищу Галёна Козлиха. Дед Семен их — высокий, кривоногий, седой и коротко стриженный, работал в Москве на кондитерской фабрике, иногда привозил в алюминиевом бидончике что-то вязкое и вкусное, шоколадное на донышке, ореховый жмых, угощаясь которым, мы накалывались языками на острые кусочки абрикосовых косточек. Обычный зелено-серый подсолнечный жмых нам порой тоже перепадал; грызть его и посасывать — одно удовольствие.

Футбольную страсть мой кореш Гам утолил впоследствии, вдоволь наигравшись в мяч на Тихоокеанском флоте.

Но самое высокое, что дала ему эта улица, окружающий его мир, — это любовь к паровозам. Он знал все их марки и характеристики, он готов был нежно гладить, обнимать и целовать каждую встречную машину, катящуюся по рельсам силой пара.

Жаркий летний день. Душно. Мы бежим босиком по булыжной Пролетарской и кричим машинисту "Щуки", стоящей на крайнем пути: дядь, дай пару! дядь, дай пару! Черномазый машинист, осклабившись белозубой улыбкой, чуть наклоняется, сует руку вниз, дергает за невидимый нам рычаг, и облако стравленного пара вылетает из трубки, достает до кустов акации. Нас окутывают мельчайшие капельки влаги — в жару паровозный пар охлаждается мгновенно, покрывая нас водяным бисером. Ах, прохладно! Дядь, дай еще! Нельзя, давление в котле упадет ниже нормы, объясняет нам Толян.