Ночной океан

И вот прошлой ночью я принял дурман – и мечтательно отплыл в золотистые долины и тенистые рощи. Когда на сей раз подступил я к древней стене, то увидел дверцы маленькой калитки отверстыми. Из проема пробивалось таинственное зарево, раскрашивающее черные исполинские арки стволов и грани похороненных капищ, и я чуть ли не с песней двинулся ему навстречу, предвкушая красоты краев, из которых возврата мне не видать.

Но когда врата распахнулись шире и чары зелья и сна провели меня внутрь, я понял, что всякой красоте и всему величию настал конец, ибо этот новый простор не был ни сушей, ни морем, а лишь белым безбрежием пустоты, опустошенной белизной, в которой ни одной душе не могло найтись места. И, будучи счастлив до такой степени, какую раньше не смел и вообразить, я позволил каустической соде Забвения растворить себя – и возвратился туда, откуда дьяволица-Жизнь призвала меня на один короткий и несчастный миг.

Отщепенец[21]

Грезилось ночью Барону немало знамений дурных:Ведьмы и демоны, сонм ненасытных червей гробовых.

Жуткое воинство это явилось Барону недаром —Мучило, мучило это его бесконечным кошмаром…Джон Китс. Канун Святой Агнессы

Воистину горемыка тот, у кого воспоминания детства пробуждают только печаль и грусть. Злополучен без меры тот, кто способен припомнить лишь долгие часы в огромных мрачных комнатах с бурыми портьерами и бесконечными рядами древних книг. Я таился в лесах, среди узловатых виноградных лоз, где деревья качали высоко надо моею головой дугами ветвей, и ждал незнамо чего. Вот чем одарили меня сполна безвестные благодетели – горечью, непониманием, внутренним опустошением, незнаньем. Но отчаянно цепляюсь я даже за эти невыразительные воспоминания – в них я утешаюсь, не желая принять все то новое, к чему пришел совсем недавно.

Я совсем не знаю, где родился. Самое раннее мое воспоминание – вот этот замок, бесконечно древний и неуютный, с бесчисленными мрачными пассажами, высоким сводом в паутине и копоти, холодными крошащимися плитами под ногами. Всегда в нем царил тот прескверный запах – будто дотлевали останки ушедших поколений. Сюда не проникал свет, и я привык зажигать свечу и любоваться пламенем. Ведь солнца нет и снаружи – угрюмые деревья, поднявшиеся выше замковых башен, заслоняют его. Только одна-единственная черная башня своей высотой превосходила деревья, вонзаясь в неизвестное небо внешнего мира, но она была полуразрушенная, и на нее можно было подняться только по отвесной стене, преодолевая одну щербину в кладке за другой.

Не знаю, сколько лет провел я здесь. От моих чувств ход времен ускользает. Думаю, кто-то когда-то заботился обо мне, хотя я и не припоминаю никого, кроме самого себя. Вообще не могу вспомнить никого живого, кроме подозрительно бесшумных крыс, летучих мышей и пауков. Думаю, кто бы ни заботился обо мне, он, верно, был невероятно стар, ибо мое первое представление о жизни

– нечто перекошенное, ссохшееся, захиревшее, как и весь этот замок.

Я не видел ничего ужасного в костях, загромождавших каменные крипты глубоко в замковом фундаменте. Для меня они были чем-то обыденным и куда более реальным, чем цветные изображения живых, находимые во многих пыльных книгах. В книгах я вычитал все, что знаю о жизни. Меня не наставлял и не учил ни один учитель, я даже не помню, чтобы в те годы слышал чей-то голос, в том числе свой собственный. И хотя из книг я узнал о речи – никогда даже не пытался попробовать заговорить вслух. Я также никогда не задумывался о своей внешности – в замке не было зеркал – и разве что бессознательно чувствовал себя похожим на тех молодых людей, которых видел на иллюстрациях. Я чувствовал себя юным, потому что мало что помнил.

Я нередко отдыхал за пределами замка, по ту сторону рва с вонючей водой, под темными безмолвными деревьями, часами грезя о вычитанном; воображал себя среди яркой толпы в солнечном мире, вдалеке от этих бесконечных лесов. Как-то я попытался убежать, но чем дальше отходил от замка, тем гуще становились тени… и все меньше становился я под гнетом страха, покуда в изнеможении не бросался назад, не давая себе заблудиться в лабиринте ночного забытья.

Итак, я грезил и ждал в этих бесконечных сумерках, хотя и сам не знал, чего жду. И тогда, в тенистой обители одиночества, мое ожидание света и потребность в нем стали до того невыносимыми, что я совершенно утратил покой и в тщетной молитве воздел руки к той единственной непосещаемой черной башне, которая поднималась выше деревьев и попирала неизвестное небо внешнего мира. И я решил, что взойду на башню, пускай даже и упаду – потому что лучше раз увидеть небо и умереть, чем жить без единого солнечного лучика.