Ночной океан

Закончить мысль ему не удалось: объятый черным пламенем ненависти, доктор нанес двойной удар – сначала левой и тут же правой – со столь сверхъестественной силой, какой никто бы в нем не заподозрил. Исключительной оказалась и точность атаки: бывалый боксер позавидовал бы такому результату. Оба противника – и председатель, и доктор Джонс – были сражены наповал. Обрушившись на пол, они лежали без каких-либо признаков сознания.

Клэрендон, внешне совершенно невозмутимый, взял шляпу с тростью и вышел, чтобы присоединиться к сидевшему в лодке Сюраме. Лишь когда они тронулись в путь, доктор дал словесный выход снедавшей его ярости. С перекошенным лицом он призвал на головы своих врагов чуму, холеру и проказу, и даже Сюрама содрогнулся и, сотворив древний оберегающий знак, не описанный ни в одном справочнике верований, впервые забыл рассмеяться.

IV

Георгина всеми силами пыталась умерить нанесенный брату ущерб. Доктор возвратился домой разбитым. Пройдя в библиотеку, он без сил опустился в кресло и застыл в напряженно-недоброй задумчивости. Она с ходу принялась успокаивать его, уговаривая взглянуть на все происшедшее с присущим ему хладнокровием. Касайся вопрос его личного благополучия, доктор смирился бы, но утрата базы для научных исследований значила куда больше: одним росчерком был поставлен крест на работе, ведущей его к открытию универсального лекарства против лихорадки.

Георгина напомнила, что болезнь может принять вялотекущую форму, а то и вовсе рецидивировать с новой силой, и тогда тюремный комитет будет попросту обязан обратиться к нему снова.

– Вялотекущая форма или рецидив? – мрачно усмехнулся доктор. – Разумеется, так оно и будет! Проще всего закрыть глаза на правду! Слепы невежды, плохие работники близоруки – такие не делают открытий. Никогда! Наука равнодушна к глупцам и посредственностям. И они еще смеют называть себя врачами! Сама подумай – пройдоха Джонс будет начальствовать надо мной! Это просто смешно!

– В последние слова было вложено столько желчи и злобы, что Георгина невольно вздрогнула.

Обитель Клэрендонов надолго погрузилась в уныние. Доктор пал жертвой чернейшей депрессии и наверняка уморил бы себя голодом, если бы не Георгина, ежедневно отводившая его к столу и заставлявшая съесть хоть что-нибудь. Журнал наблюдений сиротливо пылился на столе в библиотеке, а гордость доктора, миниатюрный золотой шприц с сывороткой против лихорадки, чей резервуар крепился на широком золотом кольце, был убран в футляр, там же, с журналом, и оставленный. Все планы Альфреда Клэрендона, все его стремления к открытиям будто улетучились. Он даже ни разу не поинтересовался делами в клинике, где сотни склянок с культурами сгрудились на полках, напрасно ожидая ученого.

Экспериментальное зверье, здоровое и сытое, радовалось вечно юным лучам весеннего солнца. Прогуливаясь в садах, Георгина чувствовала себя неуместно счастливой, понимая, что скоро этому ощущению, вероятно, наступит конец. Бездеятельность брата в чем-то была спасением – спасением ее души от вечных тревог и волнений, и втайне она наслаждалась сей вынужденной паузой. Восемь слуг-тибетцев тихими тенями скользили по дому, делая свою обычную работу – Георгина следила за тем, чтобы заведенный порядок поддерживался даже без прямого хозяйского наказа.

Предпочтя науке и известности домашний уют, Клэрендон, безропотно сносивший хлопочущую вокруг него Георгину и целиком отдавшийся воле ее предписаний и указаний, впал в безмятежную апатию. В той тихой и блаженной гавани, какую представлял ныне собой дом Клэрендонов, откровенно несчастным оставался лишь Сюрама, заскучавший без своих мрачных обязанностей по препарированию подопытных животных и потому не считавший нужным скрывать свою неприязнь к сестре хозяина. Раз за разом он навещал доктора и почти просительным тоном осведомлялся, есть ли какие-либо новые поручения, не планируются ли новые эксперименты; однако ответом ему было лишь рассеянное покачивание головой, а иной раз его и вовсе игнорировали. В такие моменты он, тихо бранясь на лишь ему ведомом языке, удалялся в свои покои, где за запертыми дверями подолгу медитировал – протяжные напевы мантр перемежались макабрическими ритуальными песнопениями, приводившими Георгину в ужас.

Воцарившаяся в доме застойная атмосфера крайне отрицательно сказывалась на нервах девушки, а самым тяжким испытанием стало затянувшееся бездействие брата; пусть она и не разбиралась в медицине эпидемий, но уж с точки зрения элементарной психиатрии состояние Альфреда никак нельзя было назвать удовлетворительным. Упадок сил и сплин, пришедшие столь резко на смену привычному деятельному фанатизму, могли в итоге погубить его.