Ночной океан

У самого здания клиники возвышался Сюрама с дымящимся револьвером в руке – всё так же похожий на воскрешенного безглазого мертвеца. Губы помощника доктора кривила горькая всезнающая усмешка. Напротив, перекидывая из руки в руку дугу тибетского ятагана, приплясывал худой, как жердь, мужчина в черном балахоне. Тсампа, слуга! Ужасные детали подслушанного накануне разговора снова всплыли в памяти.

Солнце ослепительно сверкнуло на полированном лезвии, и в следующий миг грянул новый выстрел. Ятаган вылетел из руки тибетца. Безоружный Тсампа затравленно оглянулся – тут Георгине почудилось, что она поймала обреченный взгляд слуги, который, похоже, и сам заметил ее в окне, – отступил на пару шагов, а затем, высоко задирая худые ноги, побежал в сторону дома. Однако Сюрама оказался проворнее. Настигнув слугу в один молниеносный прыжок, он вывернул ему руку и искусным приемом восточной борьбы бросил несчастного оземь, едва не переломив ему хребет. Тибетец предпринял жалкую попытку встать, но ассистент доктора Клэрендона отбросил его назад, поставив пяту на грудь. В следующее мгновение он потащил Тсампу в клинику, волоча за шиворот. Окно было чуть приоткрыто, и Георгина услышала недоброе бормотание – Сюрама поносил Тсампу на отрывистом тибетском наречии и посмеивался; желтокожее лицо слуги искривил нечеловеческий ужас, руки слабо трепетали, точно диковинные смертельно раненные птицы.

Прижав ладонь ко рту, чувствуя, как слезы застилают глаза, Георгина отступила от окна. События повторно загоняли ее в опасную близость к обмороку. Самые противоестественные и дикие догадки сформировались в непреложную истину. Ей стоило – ей необходимо было! – немедленно поговорить с братом обо всех тех кошмарах, что разыгрываются за решетками, защищающими окна клиники.

Однако Альфред пришел в библиотеку только через два часа, и она сразу осознала, что временное улучшение его состояния – лишь обманчивая видимость: среди стеллажей сновал бледный беспокойный невротик с всклокоченными волосами. На то, что щеки сестры влажны от слез, он не обратил ни малейшего внимания.

– Бог мой, Альф, что тебя убивает? – вопросила она, даже не зная наверняка, желает ли выслушивать его возможные туманные объяснения касательно поведения Сюрамы.

Ответил он с раздражением в голосе:

– Что меня убивает? О, Георгина, проще спросить, что меня не вгоняет в гроб и глубже! Все эти чертовы клетки пусты! Ни одной запропащей мартышки, а ряд очень важных для дела – редчайших! – бактериальных культур зреет в пробирках без единого шанса на рациональное использование! Планы моих самых смелых экспериментов безнадежно сорваны – вот что, раз так хочешь знать, убивает меня! Разве я добьюсь значимых результатов, если не раздобуду – и как можно скорее – материал для опытов?

– Да разве ты не видишь, во что себя превращаешь? – воскликнула она с дрожью. – Тебе нужно прерваться немедленно!

В глазах доктора вспыхнул недобрый огонь.

– Прерваться, значит? Превосходный совет! Куда уж больше! Все последние пятьдесят, сто, триста лет – сплошь перерыв, затянувшийся антракт в практической медицине! Господи, подумать только – сейчас наверняка какой-нибудь пронырливый карьерист уже наступает мне на пятки, уже работает с моими

данными, уже готов опередить меня – и ты говоришь мне прерваться! Я отстану на голову, зато какой‐нибудь дуралей с парой-тройкой лабораторных крыс получит все, хотя я, при наличии даже посредственных условий для работы, уже через неделю могу добиться успеха!

– Но ты погубишь себя этими метаниями! И тогда твоя работа уж точно не будет сделана – ну разве я не права? – попыталась воззвать она к его разуму.

– Думаю, неделя или месяц – а больше мне и не надобно – не доконают меня, да и потом, не играет никакой роли, что в конце концов будет со мной или с любым другим индивидом. Эксперимент – вот ради чего стоит жить; дисциплина – вот условие успешного эксперимента; успех – вот конечная цель нашего существования. Я ничем не лучше живности, на которой ставят опыты; я – лишь мимолетный штрих в картине, рисуемой вечностью. Умрут они, умру я – ничего особенного! Разве цель, которой мы служим, не стоит жизни – и даже большего?

– Действительно, Альф, стоит ли? Так ли уж осчастливят человечество все эти смерти?