Новый Мир ( № 10 2000)

Эти (и иные, не упомянутые) особенности чтения и критики сводятся, по моему убеждению, все к тому же, о чем я уже говорил (и чему посвящена критикуемая С. Бочаровым статья “Феномен Пушкина в свете очевидностей”), — к проблеме контекста, точнее — внеконтекстного чтения, свойственного моему оппоненту. Тут не эмпирика, тут коллизия теоретическая и методологическая, в конечном счете — мировоззренческая, если угодно — религиозная; та самая проблема разности наших пространств.

На вооружении С. Бочарова — знаменитое раннее (1825) “Цель поэзии — поэзия” (XIII, 167) — утверждение самодостаточности искусства в ответ на рационалистические, идеологические, моральные и прочие поползновения. Я чту эти слова не меньше, чем мой оппонент, но они звучат в его тексте словно какая-нибудь мантра и, похоже, играют близкую роль: “поэзия” выглядит неприкасаемой высшей инстанцией; когда “цель филолога трансцендируется, простирается за литературу — дальше и выше”, это вызывает у С. Бочарова гневный протест, словно совершается святотатство и как будто поэт — не человек, а “за” литературой ничего нет.

С этой позиции и отвергается моя критика стихотворения Блока — состоявшая в том, что искусная игра слов “Причастный Тайнам” есть не столько художественный, сколько вербально-идеологический “силовой прием”, которого, я писал, “могло и не быть” (может же, скажем, исчезнуть в беловом тексте черновой вариант, заменившись другим). Возражение С. Бочарова выглядит так: “Есть плач ребенка вместе с егооткровением-смыслом

— как поэтический факт”.

Насколько я могу понять, это значит: в незыблемую подлинность “поэтического факта” включается, вместе с безусловно подлинным личным переживанием поэта (все “Тайны” в том, что никаких тайн нет, кроме одной: “никто не придет назад”), также и вымышленный поэтом плач ребенка, в котором личному переживанию поэта придается смысл сверхличной истины. Воплощаясь в слове поэта, то есть входя в состав “поэтического факта”, вымысел становится

так же реален,как то Слово, что “плоть бысть”, а потому мое ощущение, что это — не лучшее место в стихотворении, наносящее ущерб его художественной правде, едва ли не кощунственно: “Во всяком случае, представить себе его (стихотворение. —

В. Н.)... как бы то ни было вообще исправленным — невозможно”, — возмущенно пишет мой оппонент. То есть какая бы и чья бы то ни было критика недопустима даже в воображении.