Новый Мир ( № 10 2000)

Это, повторяю, сказано о Гоголе, но здесь —стержень и русской духовности, и русской литературы

(и вот откуда гигантская роль Гоголя,оголившего— см. С. Бочарова — этот стержень). Пусть это, говоря словами автора, “грубый контур, кажется, не вмещающий” всей “живой конкретности текстов” (и жизненных проявлений), — но все же русская картина мира в целом своем покоится — невзирая на все наши идеологические и духовные катаклизмы, уклонения и падения — на глубоком до полузабвения знании о том, что история рода человеческого началась с греха и полна греха, что это

история падшего мира, но что человек предназначен для иного и что “душа человека раздвоена” со времени грехопадения на “земное”, падшее, и “небесное”, идеальное; что истинная жизнь — не здесь, не в “мире

мнимых значений” (ср. у С. Бочарова: “Акакий Акакиевич... прошел свое грехопадение и вступил на путь приобщения к миру мнимых значений”); и что за все деяния, в том числе и в слове, надо будет дать ответ перед той, истинной, Жизнью.

От этого знания, в котором исповедание отцов то ли совпало с русской ментальностью, то ли оформило ее, — все духовное величие и вся земная неустроенность, неумение наше “воплотиться”, как пишет С. Бочаров о герое Гоголя, “в формы мира” (сегодня говорим — “цивилизованного мира”), все крайности наши в обе, во все стороны, все метания от “духов небесных” к “отуманенности грешною мыслию”10 и обратно, все непрестанные, часто до уродливости (а то и до святости), отношения с “зеркалом” совести. И на этом знании, что мир наш — падший, стоит “своеобразие” русской духовности с ее отсчетом ценностей от идеала, от неба — тогда как в остальном христианском мире действителен в основном отсчет от интереса, от земли, событие грехопадения осталось в церковной догматике, а практика нацелена к возобновлению, реконструкции Рая на земле —

как будто ничего не случилось.