Новый Мир ( № 10 2000)

“Крупный взгляд” на русскую литературу в таком контексте требует той зоркости и тонкости, того мягкого и смелого ведения филологической мысли, какие свойственны С. Бочарову в статье “Холод, стыд и свобода”; тогда как моя манера порой и в самом деле бывает “грубовата”. Но и тонкость — вещь не универсальная (Пушкин, как мы помним, к “тонкости” относился порой сдержанно: XI, 55 — 56), без прямоты иной раз не обойдешься, бывает нужно и “голое” слово (о котором немало сказано С. Бочаровым в статье). И вот та дистанция, которую положил С. Бочаров между собою и непосредственно религиозной материей своей проблемы — темой падшего мира (переведенной им в тему “мифа”, в исключительно литературный план), — явила ощутимый пробел в созданной им впечатляющей картине. Речь идет о гоголевском смехе.

Он, конечно, в статье упоминается, но как-то проскоком, его не к чему особенно “подключить” в концепции, кроме как к темам “стыда” и “одежды”, “кривой рожи и наготы человека”: верно, но по касательной. Между тем, читая цитируемые С. Бочаровым слова Достоевского о “двух демонах” русской литературы, один из которых “все смеялся”, напомню автору пушкинский набросок (1821) “Вдали тех пропастей глубоких...”, где на отрывочно намеченном фоне ада “Ужасный Сатана хохочет” и который, по всей вероятности, связан с традиционным христианским представлением о “всесмехливом аде” (в то время как Христос никогда не смеется). “Сатана хохочет” потому, что

падший мир смешон — ибо он есть профанация Божьего замысла о мире;

Сатана хохочет над “кривой рожей” совращенного, соблазненного им человеческого мира.

Эта основа гоголевского юмора — конечно, только исходный момент, от которого тема простирается неимоверно далеко; в ней огромная глубина и сложнейшая диалектика; но без этого исходного момента, может быть, ключевого для понимания проблемы Гоголя и его роли в русской литературе, в статье о “телеологии русской литературы” образуется дыра, зона умолчания — не знаю отчего: от робости — не очень, впрочем, свойственной автору — или от обезболивающей осторожности. Ведь перед смехом мы все беззащитны; а смешны все, и каждый знает про себя — чем.

Умолчание увеличивает дистанцию между автором и его материалом, то бишь между “субъектом” и “объектом”, отдаляя и слегка затуманивая тот “горизонт”, что “открылся” и о котором сказано в лирическом заключении статьи. “...А это, оказывается, вот что”, — говорится там.