o 8b191ad8675a2039

хоть дюжину рожай. Или ты от Чердыни до моря Белого брюхатая идти хочешь? Ты ж не

помощь Петру будешь, а обуза.

— Не буду я ему обузой, — насупилась Марфа.

— Иногда приходится делать не то, что хочется, а то, что надо, — Феодосия поцеловала

дочь в теплую макушку. — Кончилось детство твое, Марфуша.

— Не думала я, что так будет, — Марфа шмыгнула носом, утнулась матери в плечо.

— Никто не думал. А что дальше случится, про то одному Бог ведомо. Косы распусти.

Феодосия потянулась за большими ножницами.

Дженкинсон почтительно приложился к руке щуплого, стриженого пацаненка в невидном

кафтане.

— Счастливого пути, миссис Марта. Надеюсь увидеть вас в Лондоне, — сказал он по-

немецки.

Марфа покраснела, пробормотала «Спасибо» и запрыгнула в седло.

Пошел крупный, будто слезы дождь, загрохотало, загремело над Москвой.

— С Богом, — махнул рукой Федор и вдруг взялся за стремя Петиного коня.

— Сам умри, а ее сбереги.

Выдержав несколько мгновений требовательный взгляд лазоревых уставших глаз, Петя

коротко кивнул.

Вельяминовы смотрели им вслед, пока оба всадника не скрылись в предрассветной густой

мгле.

На дворе подмосковной Вельяминов спешился и помог жене выйти из возка.

— Федь, что ж ты теперь царю скажешь, ежели он про Марфу спросит?

— Правду и скажу. Марфу ему все одно не достать, а мне все равно, пускай что хочет, то со

мной и делает. Не стану я ради прихотей царских жизнь дочери своей калечить.

— Смотри-ка, — остановилась Феодосия, — гости у нас. Я в опочивальню поднимусь,

обожду тебя там.

В окне палат горели свечи.

— Кто там? — нахмурившись, спросил Федор у слуги.

— Матвей Федорович приехали, как не стемнело еще.

Матвей поднес к лицу руки, Как ни мыл он их, как ни оттирал, все впустую. Пахли они

пожаром, гарью, пеплом, смертью, криком заживо сожженного человека. Он вспомнил, как

трещали кости под конскими копытами, и чуть вздрогнул.

— Что надо? — Федор, не поздоровавшись, налил себе водки. — Сказал же, как надумаю,

гонца пошлю.

Матвей вглядывался в постаревшее, осунувшееся отцовское лицо. Совсем седой уже стал,

пронеслось в голове.

— Батюшка, — осторожно начал Матвей, — был я сегодня в Иосифо-Волоцком монастыре,

по царскому приказанию…

— Еретиков жег? — Федор выпил и снова наполнил стакан. — То-то от тебя за версту

паленым несет. Велика доблесть беззащитных людей на костер посылать, есть чем

гордиться.

— Можно? — спросил Матвей, глазами показав на бутылку.

Федор вздохнул.

— А что, в слободе Александровой водка перевелась? Иль ты мне приехал отметить, какой

ты ловкий душегуб оказался? Так избавь меня, я на своем веку во стократ поболе тебя убил,

да только в честном бою

— Я про Башкина Матвея Семеновича рассказать приехал.

Федор взглянул в карие, опушенные темными ресницами глаза, и вспомнил то, что никогда и

никому — даже Федосье, — не говорил.

Той ночью он плохо спал — болела нога, он ворочался и все время вспоминал плач детей

на мосту, и окровавленный, серый лед. Перед рассветом он услышал шорох снаружи. Взяв

кинжал, он отодвинул холщовый полог и увидел у колеса повозки еле шевелящуюся груду

тряпья.

Странно, что она вообще доползла сюда — с разбитой, окровавленной головой и

отмороженными в ледяной Двине ногами. Он сразу понял, что заставило ее подниматься

вверх, к людям. В тряпье копошился младенец. Она взглянула на него огромными,

темными, как у Богородицы, глазами, и что-то прошептала на незнакомом языке. Федор

кивнул, и, скрипнув зубами от боли в колене, принял дитя в свои руки. Утром ее уже не

было, то ли уползла подальше, как зверь, уводящий погоню от гнезда, то ли умерла на

ходу и труп успели убрать.

Дитя оказалось девочкой —чернявенькой, кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то

Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем

он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком

по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она