o 8b191ad8675a2039

знал, что мольба его тщетна.

— Прощай, батюшка. — Матвей резко встал, отстранившись от отцовской руки. — Хотел

тебя спасти, да, видно, не судьба. Федосью твою на твоих глазах перед костром обесчестят,

люди государевы в этом деле мастера. И Марфу — вместо трона московского — то же ждет.

Когда дочь твою, в грязи и позоре, насильничать будут по царскому повелению, ты посмотри

ей в глаза, посмотри! Как мне велел!

Зашумело у Федора в голове, он занес было руку, но отдернул брезгливо, повисла она

плетью.

— Дочь мою тебе не достать, далеко она, и жену я скорее сам порешу, чем на поругание

отдам. Так кто готовьте мечи, дешево меня не возьмешь, я и вас прихвачу, сколько успею..

— Куда Марфу дел? — взвизгнул Матвей.

— Пшел вон, паскуда, — равнодушно отвернулся Вельяминов. — Не узнать этого ни тебе, ни

полюбовнику твоему, хоть глаза себе все высмотрите, чтоб они у вас лопнули.

Матвей плюнул на пол, выругался по-черному, и, открыв дверь, остановился на пороге.

— На твоем месте, батюшка, бежал бы сейчас от Москвы быстрее ветра.

— На твоем месте, — не повернув головы, бросил Федор, — я бы сейчас скоренько

удавился. Дак и на то у тебя смелости не достанет. Стыдно мне, что я твой отец. Хорошо,

что мать твоя, Аграфена, не дожила до этого дня.

Хлопнула входная дверь. Федор уронил голову на стол, шепча сквозь подступившие слезы:

«Тако глаголаше, егда плакаше: сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой».

В опочивальне Феодосия медленно расчесывала льняные, с редкими серебряными нитями,

волосы.

— Дай мне, — Федор взял из ее рук гребень и стал разбирать густые длинные шелковые

пряди.

Феодосия чуть повернула голову и прижалась губами к мужниной руке.

— Встань-ка, — попросил он.

Он расстегнул крошечные жемчужные пуговки на ее летнике, и Феодосия выступила из

упавшего на пол шелка. Он легко, как пятнадцать лет назад, подхватил ее на руки, опустил

на ложе.

— Что Матвей приезжал?

— Расстаться нам пришла пора, Федосеюшка, — собравшись с силами сказал Федор. —

Бежать тебе надо, схорониться. Матвей мой Башкина Матвея Семеновича в Иосифо-

Волоцком монастыре самолично сжег, его там все эти годы в застенке держали.

Потемнело лицо Феодосии, заледенели серые глаза.

— А ты?

— Я отродясь на поле боя не отступал, и сейчас не время начинать. Только не хочу я тебя за

собой на смерть вести, любушка моя. — Он гладил шелковистую, гладкую кожу, и снова —

как все эти пятнадцать лет — в нем разгоралось желание. — Нет ли у тебя травы какой,

чтобы смерть мгновенно настала?

— Мгновенно — нет. Есть травы ядовитые, но все равно два-три дня помирать будешь, как

отвар выпьешь. Мучиться будешь, а все одно, и в мучениях они тебя на пытку обрекут.

— Да я заради тебя спрашиваю, сам я смерть приму, как воину положено, с мечом, — Он

взял ее лицо в ладони. — Какая ж ты красивая у меня! Истинно, благ Господь ко мне был, и

нечего мне у него более просить.

— Не стану я своей рукой себя жизни лишать, Федя, грех это.

— Тогда доверься мне. Для меня не грех, а доблесть тебя от позора и поругания уберечь.

— Все эти годы я тебе доверялась, жизнь моя в твоих руках, и смерть от тебя приму с

радостью. — Феодосия смахнула единую слезу, повисшую на краешке ресниц, улыбнулась

через силу.

— Вместе жили, вместе и умирать будем.

Он целовал ее лицо, губы, шею, каждый уголок такого любимого, такого желанного тела, а

перед глазами стояло искаженное ненавистью лицо Матвея, шепчущего «волхвом живым

быти не попустите!» и окровавленный лед на весенней Двине.

— Где нашли? — хмуро спросил Матвей, глядя на труп с перерезанным горлом.

— В канаве, неподалеку от того дома, что англичанам отдан был, — поклонился помощник.

Матвей высыпал ему на ладонь серебро.

— Держи. Пущай канон по новопреставленному отпоют, и собери слуг. Как похоронят его,

помяните раба Божьего.

— Благодарствуем, Матвей Федорович.

Надо было самому, ругал себя Матвей, идя по низким, изукрашенным золотом и росписями,

царевым палатам. — Со мной бы Петька не справился. Но ничего, из-под земли достанем

щенка. А батюшка пусть доблестью своей хвалится, как бабу его срамить начнут, все

расскажет, — и кто в Новгороде им помогал, и куда Марфа делась. Мое царство будет, мое!

Пусть Марфа сына родит государю, а дальше я с ними разберусь.

Он тихонько постучал в дверь опочивальни.

— Вот же наглые эти Воронцовы, — зловеще растягивая слова, произнес царь. — Что

Степан, собака, что Петька, сопляк. Другой бы носа в Москву не казал, Бога благодарил, что

жив остался, а этот мало того что приехал, дак еще посмел мне на глаза явиться.

— Не все я тебе еще сказал, государь. Ты послушай, что еретик Башкин перед костром мне

открыл. Хоть и родитель мне Федор Васильевич, не могу я от тебя скрывать предательство

его.

— Подойди ближе, на колени встань, — глухо повелел Иван.

Матвей послушно опустился на пол. Царь положил руки на его мягкие, золотистые волосы.

— Был у меня человек ближе тебя, да после твоих слов нет его более. Нет у меня никого,

дороже тебя на всем белом свете, и нет никого, окромя тебя, кому бы я мог начальство над

людьми государевыми поручить. Поднимись, Матвей Федорович, возьми меч, дабы