o 8b191ad8675a2039

Атаман подошел неслышно, обнял ее и шепнул: «Будущим летом мне дитя принесешь».

Она, чуть повернув голову, прикоснулась губами к его руке.

— Вот, смотри, еда тут — Марфа убрала грязную посуду и уложила остатки еды в его суму.

— Путь до гор неблизкий, проголодаешься, пока доберетесь. Ну, иди с Богом.

— Гонишь меня? — он усмехнулся в бороду, посадил Марфу к себе на колени.

— Ты ж сам говорил, что тебе надо.

— Надо. — Он с сожалением вздохнул. — А ты меня жди, вернусь, под венец пойдем.

Гнедой умчался в сторону голубых гор. Проводив его взглядом, Марфа вздохнула,

подхватила дочь на руки, поцеловала мягкую щечку. — Пойдем в церковь. Окрестим тебя.

— Значит, раб божий Петр, — записал священник. — Помянем, как положено. — А что ж, у

тебя дитя некрещеное все это время было? Больше года ведь уже.

— Дак в лесах, — повинилась Марфа, опустив голову, — где крестить? А сейчас муж у меня

преставился, упокой Господи душу его, — она перекрестилась, — одной с дитем в лесу

страшно, вот я и вернулась в Чердынь.

— Другого мужа тебе надо, — сердито пробормотал батюшка, смерив ее взглядом с головы

до ног. — Ты сама дите еще, да еще и с приплодом, куда тебе одной. Над тобой молитву

очистительную не читали, конечно? Хотя ясное дело, в лесах не почитаешь. Ладно, пошли в

храм. — Пропустив Марфу вперед и глядя ей в спину, он подумал, что такая долго одна не

засидится, уж больно хороша, невместно и смотреть-то.

В восприемники взяли дьякона и старушку вдову, что пекла просфоры.

Марфа слушала скороговорку батюшки, и вдруг усмехнулась про себя — ее-то саму крестил

митрополит Московский, в Успенском соборе Кремля, под звон колоколов, в золотой,

изукрашенной самоцветами купели, и восприемником ее был государь Иван Васильевич.

Мать рассказывала, что в честь крещения неделю подряд раздавали богатую милостыню по

всем московским церквям и монастырям, а в городской усадьбе Вельяминовых

перегородили Воздвиженку для конных и пеших — полтысячи приглашенных на празднество

не могли все одновременно усесться в трапезной, и столы вынесли на улицу.

Рядом с ее ногой пробежала мышь. Марфа посмотрела на помятую, погнутую купель, на

паутину в углах церкви.

— Заснула, что ли? Звать дитя как?

— Феодосия.

— Крещается раба Божия Феодосия во имя Отца, аминь.

Девочка, почувствовав воду, не заплакала, а весело засмеялась.

Отряды встретились на полдороге к перевалу.

— Все тут путем у вас? — спросил атаман, спешившись. — Толмача взяли?

— Да нет, — Петя помрачнел. — Говорят, как Вассиан преставился, никто больше к остякам

и не ездил, боятся монахи, что не справятся, а еще и дорога опасная, незнакомая. Не

отпустил никого настоятель.

Ермак потянулся.

— И без них поговорим, у нас полсотни клинков, как все зараз заговорят, и толмач не

понадобится.

— А ежели мирные они? — Петя, поворачивая над костром ощипанную птицу. — Что ж сразу

мечами-то махать?

— В Чердыни говорят, уж два года как не видели их, раньше они торговать приходили, а

теперь затаились. Не нравится мне это, неспроста, чую.

— Думаешь, правы Строгановы, что с татарами остяки соединились?

Атаман вытащил фляжку,

— Мы ж по-серьезному еще и не совались за Большой Камень. Что при государе Иване

Великом, что сейчас, так, только воду трогаем. А надобно в нее по горлышко заходить и

плыть. Только для этого не полсотни клинков надобно, а поболе.

— Как на Чусовую пойдем, так надо еще народ в дружину набрать. — Петя разрезал птицу

кинжалом. — Следующей весной двинемся?

— Как реки вскроются, так и двинемся. Я к той поре повенчаюсь уже, — довольно

ухмыльнулся Ермак.

— То-то я смотрю, ты из Чердыни приехал, ровно кот, сметаны отведавший.

— А и верно, сметаны, — немного сконфузился атаман. — Бабу нашел добрую, Петр.

Сотник присвистнул.

— Шустрый ты, Ермак Тимофеевич.

— Дак там такая баба, что не зевать надо, а то уведут. Красавица каких поискать, хозяйка

что надо. Совсем молодка, двадцати нет, с дитем, правда, а муж ейный преставился тем

годом. Как я ее встретил — не поверишь. Наши же дружиннички снасильничать ее хотели,

паскуды. Я их выгнал к бесам, а остальным велел честных девок да женок не сметь трогать,

а то какая ж слава тогда о нас пойдет? Так вот, еду и вижу — дите выползло на дорогу,

рыдает, и бабий крик несется. А дальше все само как-то.

Петя помотал головой, будто отгоняя какое-то воспоминание.

— Пойду, гляну, что там впереди, тут такие склоны, лошадям бы ноги не переломать.

Он спустился к ручью, и сел, глядя на весело бегущую воду. Все эти два года Петю

Воронцова грызла одна мысль — окажись он сейчас перед покойным Вельяминовым, не

смог бы поднять глаз. «Что я за муж, коль жену не уберег?» — казнил он себя дни и ночи

напролет. И каждый день ему вспоминался Степан, сидевший у камина в кабинете Клюге.

Пете было семнадцать, и он еще никогда не видел брата таким. Герр Мартин умер

месяц назад, и Степан не успел прийти в Плимут к его похоронам. Вернувшись с