o 8b191ad8675a2039

сбежала, а она может, у нее хитрости поболе, чем у отца вашего, запрет ей мой царский

скажи, чтоб она отныне одна с Федосьей никуда не ездила, понял?

Едва приехав на Москву, Марфа послала гонца на Английский двор, но Дженкинсон был за

границей, а больше она там никого не знала и доверить посторонним весть о гибели Пети не

рискнула. Белокаменная была густо нашпигована людьми государевыми, брат доносил на

брата, сын на отца. Затаилась Русь, тихо было на усадьбах, даже базары не гомонили, как

прежде. В Александровой слободе, куда Матвей повез ее с Феодосией, как только они

вернулись, было совсем мертвенно. Ровно на погосте, подумала Марфа, прижав к себе дочь

и оглядывая низкие, раззолоченные царские палаты.

— Вернулась, значит, Марфа Федоровна, не получилось сбежать, — Иван ухватил ее

длинными пальцами за подбородок. — Наслышан, что вдовеешь ты?

Она кивнула, глядя в желто-зеленые глаза.

— Государь, дело у меня одно до тебя есть, однако в тайности оно.

Иван, не отрывая от нее глаз, щелкнул пальцами, и Марфа Вельяминова с удовлетворением

увидела, как исказилось в страхе лицо брата, попятившегося при ее словах к двери.

— Большой Камень, говоришь, — протянул задумчиво царь, глядя в окошко на прозрачное

осеннее небо. — Была ты там?

— И там была, и в Сибири, государь, — позволила себе улыбнуться Марфа и протянула ему

маленький кожаный мешочек.

Иван долго разглядывал на ладони изумруды и золотой песок.

— И много там такого?

— Хватит на долгие годы.

Иван одобрительно погладил ее по щеке.

— Недурное приданое у тебя, боярыня. Как раз для царицы московской.

Отступив на шаг, Марфа машинально прикрыла рукой темную головку спящей дочери.

Иван положил свою ладонь — жесткую, горячую,— поверх.

— Гонец из Александровой слободы,— выпалил с порога Матвей. — Преставилась Мария

Темрюковна на рассвете.

Вельяминова перекрестилась, глядя в горящие торжеством глаза брата

Горицкий Воскресенский монастырь, река Шексна

20 октября 1569 года

Звонили к заутрене. Сырой осенний рассвет тянулся над серой, широкой рекой. На том

берегу вздували в избах огни. В дверь инокини Евдокии, в миру княгини Ефросиньи

Старицкой постучали. Ульяна Палецкая, в иночестве Александра, вдова младшего брата

государя, Юрия Васильевича, переступила порог. При виде ее заплаканного лица, пожилая

княгиня сурово свела брови.

— Не время тебе слезы лить, это мне должно рыдать сейчас, а я, видишь, не умею.

— Д-деток ж-жалко,— всхлипы Ульяны оборвала звонкая пощечина.

— А себя тебе не жалко? Муж твой покойник дурак был и мямля, не понимал, что брат его

творит, но ты-то не дура, хоть и пошла за него. Что сына моего и внуков убили, и мужа я

лишилась, оно яснее ясного, Иван наше семя с корнем решил истребить. Но я старуха, а

тебе жить и жить еще, скидывай одежу иноческую, бежать тебе надо отсюда.

— Не брошу я вас.

Узкая прохладная ладонь Палецкой накрыла сухую морщинистую руку инокини. Та

недоверчиво покачала головой, но холодные северные глаза потеплели. Она развернула

грамоту.

— Слушай и головой думай, Ульяна, головой. «А сын твой, княгиня, принял яд из рук

царских, и жена ему сказала: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять

смерть от царя, нежели от палача». Только не помогло Авдотье это. Слушай дальше. «А как

умер князь Владимир, дак вдову его государевы люди раздели донага и расстреляли из

ручниц вместе с сыновьями ее — Юрием, коему шесть лет было, и Иваном, что этим годом

народился. Опосля этого царь хвалил Матвея Вельяминова и Григория Бельского, коего

называют еще Малютой, за то, что так быстро расправились со Старицкими».

Ефросинья еле успела подхватить сползающую на пол Палецкую.

— Ну и бабы нынче пошли! Очнись, Уля! — Она похлопала молодую женщину по щекам, не

до церемоний сейчас. Та не сразу открыла серые глаза, а открыв — разрыдалась.

— Ты этого хочешь? — сурово спросила Ефросинья. — В луже кровавой корчиться, и чтобы

шваль всякая над тобой измывалась? Я свое отжила, мне не страшно, мою честь, честь

Гедиминовичей , не запятнать, что со мной ни делай, а ты молодая, в позоре тебе умирать

не пристало.

— Руки на себя наложу, — пообещала Ульяна.

— Дак это, девонька, еще успеть надо, — вздохнула Старицкая. — Вон Федосье

Вельяминовой покойной повезло с мужем, не дал ее бесчестить, своей рукой порешил. А

тебе кто поможет?

— Справлюсь,— упрямо сжала губы Палецкая. — Да и может, забудут о нас, где мы и где

Москва?

— Хорошо б, коли так, но не больно верится. Ладно, — вздохнула Ефросинья. — Пойдем,

инокиня, помолимся за души невинно убиенных, даруй им, Господи, вечный покой.

Холодом тянуло от Шексны. Матвей Вельяминов проснулся, поплотнее закутался в соболье

одеяло, нашарил на полу флягу, залпом опрокинул в себя плескавшиеся на дне остатки.

Затылок ломило от боли, немилосердно опоясавшей всю голову.