o c24ec28d571a6d65

взглянул на Марико и тихо сказал: «А я еще не дождался, Марико-сан, так, что простите

меня».

- Это ничего, - неслышно сказала Марико и глубоко вздохнула. «Вот, я вам все сказала, и на

той неделе пойду к даймё, - ее губы искривились, но девушка, справившись с собой,

продолжила: «Потому что мне нельзя любить, нельзя, видите! Меня никто не любит!»

- Вас любят родители, - Хосе похлопал рукой по ступеньке и попросил: «Садитесь». Он

послушно опустилась, прислонившись к перегородке. «Отец ваш покойный вас любил,

Марико-сан. И вас еще полюбят, обещаю. И вы тоже, - он поднялся и погладил ее по голове.

«Ну, все, мне в город пора, к больным».

Марико так и сидела, положив подбородок на колени, обхватив их руками, а потом, взглянув

на беркута, вздохнула: «Получается, ты вовремя прилетел». Она повертела в руках свой

маленький, золотой крестик и шепнула: «Так ведь любят уже, да. Чего же тебе еще? И

спокойно там, тихо. Пусть так и будет, таким, как я, все равно – не дано счастья»

Он вспомнила темные, красивые глаза Хосе и заплакала, - едва слышно. Беркут заклекотал

– недовольно, и Марико, вытирая слезы, сказала ему: «Видишь, как получается, папа».

- Очень вкусно, - Джованни нежно посмотрел на Мияко и сказал: «Вы тоже, поешьте,

пожалуйста, вы же готовили, старались».

- Только после мужчины можно, - она не поднимала глаз. «Я там поем, потом, - Мияко

махнула рукой в сторону кладовки. «У Тео-сан тут хорошо – и горшки есть, и миска для риса,

и даже соевый соус, она сама делает. Жалко только, что овощи одни, рыбы нет».

Джованни встал, и, наклонившись над женщиной, отдав ей поднос, велел: «А ну ешьте. И

чтобы я больше не слышал ни про какие кладовки».

- У нас так не принято,- пробормотала Мияко-сан, едва не плача.

- А у нас – принято, - Джованни вдохнул запах вишни и подумал: «Ведь отцвели уже, откуда

он?».

- Я сейчас все уберу, - засуетилась Мияко после, - вы же, наверное, отдохнуть хотите,

сенсей, вы писали долго, устали.

- Как тут красиво, - вдруг сказал Джованни, подойдя к раздвинутой перегородке. «Смотрите,

луна, какая сегодня – низкая, золотая. Помните, что Сайгё о ней писал?»

Он услышал нежный голос и заставил себя не оборачиваться:

Пригоршню воды зачерпнул.

Вижу в горном источнике

Сияющий круг луны,

Но тщетно тянутся руки,

К неуловимому зеркалу, -

Мияко-сан вздохнула и тихо добавила: «Тщетно, да, сенсей. Есть вещи, которые так же

недоступны, как и луна».

- Это, какие же? – поинтересовался Джованни, так и любуясь отражением света в воде.

- Вы, - почти неслышно прошептала женщина. «Вы, сэнсей».

Он обернулся. Мияко стояла на коленях, опустив голову, не смотря на него.

- Теперь я должна покончить с собой. Вот этим кинжалом, - Мияко вынула из прически

маленький, тонкий нож. «Только сначала надо написать стихи. Потом – связать ноги, ну, -

женщина покраснела, - чтобы красиво упасть, и ударить вот сюда – она прикоснулась

острием ножа к нежной, белой коже в начале шеи. «Это быстро и не больно. Почти».

- Это еще почему? – спросил Джованни, глядя на то, как играет серебром водопад.

- Потому что я первая призналась вам в любви, - женщина помедлила, и, поднявшись,

поклонившись, добавила: «Это позорно, особенно когда любовь – не разделена. Прощайте,

сэнсей».

- В жизни не слышал более дикой чуши, - сочно сказал Джованни, взглянув на нее. «А ну

сядь, дай сюда этот хлипкий ножик, и чтобы я больше его у тебя не видел».

Она, опустив ресницы, протянула ему клинок.

- Я ее видел же, думал, это у тебя заколка такая, - хмыкнул Джованни, разглядывая лезвие, и

убирая его с глаз долой.

- Сэнсей, - она все не поднимала глаз, и Джованни, обозлившись, устроившись рядом, взяв

ее за подбородок, сказал: «Так. Сейчас я тебя поцелую. Много раз. Бесконечно буду

целовать, пока ты, моя дорогая, не улыбнешься».

Темно-красные, изящно вырезанные губы чуть раскрылись, и Джованни едва не застонал –

они были свежими и покорными. Пахло от нее весной, - подумал Джованни, - будто идешь по

цветущему саду».

- Вам же нельзя, - она едва не плакала. «Я не могу, не могу, чтобы вы из-за меня грешили,

сэнсей, это плохо!»

- Я сам разберусь, что мне можно, а что – нельзя, - коротко ответил Джованни, и повернув ее

спиной к себе, провел губами по нежной, белой коже в начале шеи.

Женщина задрожала всем телом и прошептала: «Пожалуйста, еще...»

-И не только это, - пообещал Джованни. Он поцеловал маленькое, алое от смущения ухо, и

попросил: «Обними меня, пожалуйста, Мияко, обними, любовь моя».

Мияко обернулась, и, приникнув головой к его плечу, глядя ему в глаза, неслышно сказала:

«Я вам не понравлюсь, сэнсей. Я ничего не умею, я некрасивая, - он повела рукой вниз, в

сторону широких бедер. «Это наложницы все знают, - на длинных, черных ресницах повисла

слеза, - а я ни на что не гожусь».

- Так, - спокойно сказал Джованни, начиная разматывать какую-то тряпку у нее на поясе, - ты

самая красивая женщина на свете, и такой всегда останешься.

- Дальше, - он принялся за еще одну тряпку, - мне не нужна никакая наложница, мне нужна

женщина, которую я люблю, и которая любит меня. Жена. Ты. Ясно? – он наклонился и

глубоко поцеловал ее.