О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁸⁶ Но «Улисс» опровергает и эти ожидания: за тысячей завес не скрыто ничего; он не взывает ни к миру, ни к духу, а, бесстрастный, как луна, что взирает на нас из космического пространства[261], предоставляет комедии рождения и распада идти своим чередом. Я искренне надеюсь, что «Улисс» не символичен, иначе он не достиг бы своей цели. Что же это за тщательно оберегаемая тайна, укрытая с несравненной тщательностью за семьюста тридцатью пятью невыносимо унылыми страницами? Лучше не тратить время и силы на бесплодную охоту за сокровищами. Вообще-то, в книге не должно быть ничего символического, ибо в противном случае наше сознание потянулось бы обратно к миру и духу, принялось бы увековечивать Блума и Дедала, будучи одураченным десятью тысячами граней жизни. Этому-то «Улисс» и хочет воспрепятствовать: он желает стать «оком луны, сознанием, отрешенным от объекта, неподвластным ни богам, ни чувственности, не связанным ни любовью, ни ненавистью, ни убеждениями, ни предрассудками. «Улисс» не проповедует это намерение, а осуществляет его – остранение сознания[262]есть цель, которая угадывается за пеленой слов этой книги. В том, несомненно, и состоит ее подлинная тайна – тайна нового космического сознания; она открывается не тому, кто добросовестно продрался через семьсот тридцать пять страниц текста, а тому, кто смотрит на свой мир и на собственный разум на протяжении семисот тридцати пяти дней глазами Улисса. Этот промежуток времени, во всяком случае, нужно трактовать символически – «к концу времени и времен и полувремени»

[263]– как, следовательно, неопределенно долгое время, достаточно длительное для того, чтобы состоялась трансформация. Остранение сознания можно передать через гомеровский образ Одиссея, плывущего по проливу между Сциллой и Харибдой, между Симплегадами, сталкивающимися скалами мира и духа, или посредством дублинского ада, между отцом Джоном Конми и вице-королем Ирландии, «скомканным бумажным листком», дрейфующим по Лиффи: «Легкий кораблик, скомканный бумажный листок, Илия, плыл рядом с бортами больших и малых судов, посреди архипелага пробок, минуя Нью-Воппинг-стрит, на восток, мимо парома Бенсона и рядом с трехмачтовой шхуной “Роузвин”, шедшей из Бриджуотера с грузом кирпичей»[264].

¹⁸⁷ Может ли эта остраненность сознания, эта деперсонализация личности быть Итакой джойсовской «Одиссеи»?

¹⁸⁸

Можно предположить, что в мире, где есть только небытие, сохранится хотя бы «я» – сам Джеймс Джойс. Но заметил ли кто-нибудь появление среди всех несчастных, призрачных «я» этой книги одного-единственного настоящего эго? Правда, каждая фигура в «Улиссе» в высшей степени подлинна, ни одна из них не может быть иной, чем есть, и это настоящие люди во всех отношениях. Но все же ни у одного из них не найдется эго, нет остросознательного человеческого средоточия, нет островка, окруженного теплой кровью сердца, такого маленького и вместе с тем жизненно важного. Все Дедалы, Блумы, Гарри, Линчи, Маллиганы и прочие разговаривают и перемещаются будто в коллективном сне, который начинается нигде и нигде не кончается, который снится лишь потому, что «Никто» – незримый Одиссей – видит этот сон. Никто из них этого не знает, но все-таки они живут – по той единственной причине, что Господь заповедал им жить. Такова жизнь – vita somnium breve[265], – и потому-то персонажи Джойса настолько реальны. Но эго, присущее всем, нигде не проявляется, ничем себя не выдает – ни суждением, ни сочувствием, ни каким-либо иным антропоморфным свойством. Эго создателя этих персонажей не найти, оно словно растворяется в бесчисленных фигурах из «Улисса»[266]. Однако – быть может, именно по этой причине – во всем, даже в отсутствии пунктуации в последней главе, предстает сам Джойс. Его отстраненное, созерцательное сознание, бесстрастно охватывающее взглядом вневременную одновременность событий шестнадцатого июня 1904 года, как бы изрекает по поводу всех этих явлений:

Tat tvam asi («Ты – одно с Тем»[267]), и «ты» здесь употребляется для обозначения не личности, а самости. Ведь только самость охватывает эго и не-эго, адские области, нутро, imagines et lares[268]

и небеса.

¹⁸⁹ Всякий раз, когда читаю «Улисса», мне вспоминается китайская картина, опубликованная Рихардом Вильгельмом[269]. Это изображение медитирующего йогина: пять человеческих фигур прорастают из макушки его головы, а еще пять фигур растут из макушки каждой из голов. Эта картина изображает духовное состояние йогина, которому надлежит избавиться от своего эго и перейти к более полному, более объективному постижению себя. Это состояние «лунного диска в покое и одиночестве», sat-chit-ananda[270], воплощение бытия и небытия, конечная цель восточного пути искупления, бесценная жемчужина индийской и китайской мудрости, сокровище, которое искали и превозносили на протяжении веков.