О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁸⁴

Опять-таки, на этот вопрос ответит будущее. Тем не менее многое свидетельствует о том, что мы на самом деле вовлечены в сентиментальную мистификацию гигантских пропорций. Вспомните о плачевной роли народных умонастроений в военное время! О нашем так называемом гуманизме! Психиатр слишком хорошо знает, как каждый из нас становится беспомощной (и недостойной жалости) жертвой собственных чувств. Сентиментальность – это надстройка над жестокостью, а нечувствительность ей противоположна и потому неизбежно страдает теми же недостатками. Успех «Улисса» доказывает, что даже отсутствие чувств оказывает положительное влияние на читателя, поэтому нужно предполагать избыток чувств, который роман готов подавлять. Мое мнение таково: мы не просто застряли в Средневековье, но и угодили в ловушку собственной сен- тиментальности. Поэтому вполне ожидаемо пришествие пророка, который научит нашу культуру компенсаторному отсутствию чувств. Пророки всегда нежеланны, обыкновенно отличаются дурными манерами, зато принято считать, что порой они бьют в яблочко. Как известно, пророки бывают большие и малые; история решит, к какому разряду принадлежит Джойс. Подобно всякому истинному пророку, художник является невольным выразителем психических тайн своего времени; он часто действует бессознательно, как лунатик. Сам он думает, будто изъясняется по собственной воле, но на деле ему подсказывает дух эпохи, а слова этого духа подтверждаются их последствиями в жизни.

¹⁸⁵

«Улисс» – document humain нашего времени; более того, он прячет в себе тайну. Он способен сорвать духовные оковы, а его холодность может заморозить всякую сентиментальность – и даже нормальное чувство – до мозга костей. Но эти благотворные следствия не исчерпывают его сил. Уверения в том, будто за спиной автора стоял сам дьявол, любопытны, но вряд ли их можно признать удовлетворительным объяснением. В романе отражена жизнь, а последняя никогда не бывает исключительно злой и губительной. Безусловно, наиболее явный признак текста, как кажется, негативен и разрушителен, но за ним ощущается нечто неосязаемое, некая тайная цель, придающая «Улиссу» значимость и ценность. Быть может, это лоскутное одеяло из слов и образов «символично»? Речь, конечно, не об аллегории (не приведи Господь!), а о символике как выражении чего-то такого, природу чего мы не можем постичь. Тогда через причудливую ткань слов время от времени будет проглядывать скрытый смысл, кое-где зазвучат, несомненно, ноты, отзвуки иных эпох и мест, отголоски, может быть, необычных сновидений или таинственной мудрости забытых народов. Эту возможность нельзя исключать, но лично я не могу подобрать к ней ключик. Напротив, у меня присутствует стойкое впечатление, что книга написана при полном свете сознания, что это не сон и не откровение бессознательного. По сравнению с «Заратустрой» или со второй частью «Фауста» она выказывает еще большую целеустремленность и заданность направления. Вот почему «Улисса» вряд ли можно отнести к символическим произведениям, но в нем чувствуется, если угодно, архетипический заряд. За Дедалом и Блумом стоят вечные образы духовного и плотского человека; миссис Блум, возможно, олицетворяет аниму, заплутавшую в мирском; сам же Улисс может быть героем. Но книга не сосредотачивается на этом заряде; она рвется в противоположную сторону и стремится достичь предельной объективности сознания. Она нисколько не символична и не намерена становиться таковой. Будь она все же отчасти символичной, то бессознательное, несмотря на все меры предосторожности, сыграло бы с ее автором злую шутку. Ведь когда что-то «символично», это означает, что человек угадывает его скрытую, непостижимую природу и отчаянно пытается уловить и выразить в словах ускользающую от него тайну. Будь это тайное чем-то мирским или духовным, он должен обратить на него все свои умственные силы и сорвать все переливчатые завесы, дабы осветить дневным светом золото, ревностно скрываемое во мраке.