О психологии западных и восточных религий (сборник)

714 Этот параллелизм, до тех пор скрытый внутри психики Иоанна, прорывается в сознание в форме видения. Подлинность такого прорыва доказывается совершенно немыслимым для христианина той поры использованием материала языческой мифологии, причем прослеживаются даже астрологические заимствования. Этим можно объяснить чисто языческое замечание: «…земля помогла жене». Тогдашнее сознание было заполнено исключительно христианскими представлениями, но все же древние и современные языческие содержания были совсем близко, о чем напоминает, например, история Перпетуи[733]

. Иудео-христианин — а таким, видимо, и был автор Откровения — также отталкивался в своем мышлении от космической Софии, на которую несколько раз ссылается Иоанн. Нетрудно усмотреть в ней мать божественного младенца[734]

, ведь она — явно небесная жена, богиня или спутница Бога. София подходит под это определение, равно как и вознесшаяся Мария. Будь наше видение сном современного человека, следовало бы немедля истолковать рождение этого божественного младенца как осознавание самости. В случае Иоанна религиозная установка сознания вызвала принятие образа Христа в материал бессознательного, оживила архетип божественной девы-матери и рождения ее сына-возлюбленного — и обернулась столкновением с христианским сознанием. Тем самым Иоанн оказался втянутым в божественные события лично.

715 Его образ Христа, омраченный негативными эмоциями, превратился в фигуру жестокого мстителя, который со Спасителем уже не имеет, собственно, совершенно ничего общего. Не осталось и уверенности в том, что в конечном счете у этого Христа будет больше от человека Иоанна с его восполняющей тенью, чем от божественного Спасителя, в котором, поскольку он есть lumen de lumine

(светоч светочей), напрочь отсутствует тьма. На такое подозрение мог бы навести уже гротескный парадокс «гневного» Агнца. При любом взгляде мститель и судия в свете Евангелия любви был и всегда будет темной фигурой. Можно даже предположить, что в этом и заключается причина, побудившая Иоанна сблизить новорожденного младенца с фигурой мстителя и тем самым затушевать его мифологический характер прелестного и любимого божественного юноши, знакомый нам по образам Таммуза, Адониса или Бальдра. Обворожительная внешняя красота божественного малыша составляет одну из тех ценностей античного мира, которых очевидно недостает христианству и в особенности тусклому мирозданию Откровения: неописуемого блеска весеннего утра, заставляющего землю зеленеть и цвести после мертвенного оцепенения зимы, а сердце человеческое — веселиться и веровать в любящего и благого Бога.

716 Будучи целостностью, самость по определению всегда является complexio oppositorum

, а ее проявления бывают тем мрачнее и грознее, чем ревностнее сознание стремится к своей световой природе, притязая тем самым на моральный авторитет. Нечто подобное можно предположить и относительно Иоанна, который был пастырем своей паствы, а также подверженным заблуждениям человеком. Будь Апокалипсис, так сказать, личным предприятием Иоанна и потому просто-напросто прорывом его личной озлобленности, то образ гневливого Агнца целиком бы удовлетворял эту потребность. Rebus sic stantibus (Тем самым) новорожденный младенец должен был бы обладать выраженной позитивной стороной, поскольку, в согласии со своей символической природой, он восполнял бы собой страшные разрушения, причиненные прорывом долго подавляемых страстей; ведь он был плодом coniunctio oppositorum (слияния противоположностей), слияния миров солнечного дня и лунной ночи. Он выступал бы посредником между Иоанном, преисполненным любви, и Иоанном, горящим жаждой мщения, а тем самым сделался бы благим Спасителем, восстанавливающим равновесие. Однако Иоанн, похоже, не заметил этой позитивной стороны, иначе он не поставил бы рядом это дитя и Христа-мстителя.