О психологии западных и восточных религий (сборник)

742 Поскольку наш образ жизни вряд ли можно сравнить с образом жизни первохристианина Иоанна, то в наше время такой прорыв допустим не только для зла, но и для всякого блага, прежде всего для любви. Поэтому мы не можем ожидать от себя столь чистой устремленности к разрушению, схожей с Иоанновой. Я никогда не наблюдал в своей практике ничего подобного, исключая некоторые тяжелые психозы и криминальные расстройства. Благодаря духовной дифференциации вследствие Реформации, в особенности же благодаря развитию наук (изначально распространяемых падшими ангелами), мы уже приняли в себя изрядную толику тьмы, и сравнение с чистотой древних (и некоторых позднейших) святых было бы не в нашу пользу. Наша относительная чернота нам, разумеется, ни к чему. Да, она смягчает воздействие злых сил, но, с другой стороны, делает нас уязвимыми и относительно нестойкими к ним. Поэтому требуется больше света, доброты и моральной крепости, а негигиеническую черноту надлежит смыть, насколько это получится и насколько это вообще возможно, иначе мы не сумеем воспринять темного Бога, который возжелал стать человеком, и выстоять, не погибнув при этом. Необходимо пользоваться всеми христианскими добродетелями, заодно (ибо проблема выходит за рамки морали) с мудростью, которой алкал еще Иов. Но тогда она была сокрыта у Яхве, иными словами, пребывала в божественном забвении. Высший, совершенный (τέλειος) человек, зачатый «неизвестным» отцом и рожденный Мудростью, олицетворяет трансцендентную сознанию целостность, выступая в облике puer aeternus (вечного юнца) — «vultu mutabilis albus et ater»[750]

. В этого мальчика предстоит превратиться Фаусту, расставшись со своей преувеличенной однобокостью, из-за которой он видел дьявола только вовне. Провидчески Христос вещает: «Если не будете, как дети…», ведь у детей противоположности естественным образом слиты; здесь имеется в виду тот мальчик, который порожден зрелостью мужского духа, а не бессознательное дитя, которое надо оставить позади. Кроме того, как уже говорилось, Христос намечал и принцип некоей морали для зла.

743 Чуждая и нежданная, как бы посторонняя, жена, облеченная в солнце, появляется вместе со своим младенцем в потоке апокалиптических видений. Она принадлежит иному, грядущему миру. Поэтому ее младенец, как иудейский Мессия, восхищается Богом, а матери долго придется скрываться в пустыне, где она будет питаться от Бога. В те дни людей непосредственно и насущно занимало вовсе не сочетание противоположностей (дело будущего), а воплощение света и добра, обуздание concupiscentia (плотского вожделения) и утверждение civitas Dei

(града Божьего) в ожидании грядущего через тысячу лет пришествия Антихриста, который возвестит ужас конца времен, то есть эпифанию гневного и мстительного Бога. Агнец, преобразившийся в демонического овна, провозглашает новое Евангелие, Evangelium aeternum (вечное), основным содержанием которого, помимо любви к Богу, будет страх Божий. По этой причине Откровение, как классический процесс индивидуации, завершается символом священного брака — свадьбой Сына и Матери-невесты. Однако этот брак вершится на небесах, куда не ступит «ничто нечистое», то есть вне опустошенного мира. Свет вливается в свет. Это и есть программа христианской эпохи, которую нужно осуществить, чтобы Бог смог воплотиться в тварном человеке. Лишь в конце времен сбудется видение о жене, облеченной в солнце. Признавая эту истину, папа, побуждаемый к тому Святым Духом, возгласил догмат Assumptio Mariae

(вознесения Марии), к вящему изумлению всех рационалистов: в небесном свадебном чертоге Мария с Сыном — как невеста и как София — с Божеством вступает в брачный союз[751].

744 Этот догмат своевременен во всех отношениях. В нем, во-первых, фигурально сбывается видение Иоанна[752]

; во-вторых, подразумевается завершающая время свадьба Агнца; в-третьих, воспроизводится ветхозаветный анамнесис Софии. Эти три признака предвосхищают вочеловечение Бога: второе и третье — воплощение во Христе[753], тогда как первое — в тварном человеке.

18