Обещание

Все было призрачно-лиловым,

и босоногий оголец

с прилипшим листиком лавровым

мне дал соленый огурец.

Над смутной речкой утомленной

рыбак виднелся на скале,

а у стены свежебеленой

сидели двое на скамье.

И было, словно откровенье,

свеченье синего платка,

и чуб чумазый на коленях,

и в чубе белая рука.

Она тихонько нагибалась,

шептала что-то в тишине

и озаренно улыбалась

рассвету, поезду и мне...

В дорогу тянет,

ох, как тянет!

И не могу заснуть,

и в грудь

скребется острыми когтями

куда-то тянущая грусть.

Я город Вятские Поляны,

возможно, буду проезжать,

и будут улицы туманны,

и где-то кони будут ржать.

Увижу с грустью удивленной

рыбак все тот же на скале,

и у стены свежебеленой

все те же двое на скамье...

1957

* * *

ХУДОЖНИЦЫ

В плащах и курточках вельветовых

в лесу тревожно молодом

сидели девушки с мольбертами

над горько пахнущим прудом.

Я руку за спину закладывал,

плечами ветви отводил,

в мольберты жалкие заглядывал

и потихоньку отходил.

Болела печень у натурщика —

за два часа совсем он скис,

и, губы детские надувшая,

одна из них швырнула кисть.

Встав на валежины корявые,

решила скуку прекратить,

и две, особенно кудрявые,

веревку начали крутить.

Они через веревку прыгали,

полны шального озорства,

I

II от девчачьей этой придури

с деревьев сыпалась листва.

То дальняя, то заземленная

веревка шлепалась под гам,

и платьица зазелененные,

взлетая, били по ногам.

Девчонки пели с детской жадностью,

садились ноги разувать,

и к ним не чувствовал я жалости,

что не умеют рисовать.

Летя в траву, от смеха корчились,

друг с другом весело дрались,

а через час искусство кончилось —

за кисти девушки брались.

1957

* * *

В. Бокову

Пахнет засолами,

пахнет молоком.

Ягоды засохлые

в сене молодом.

Я лежу,

чего-то жду

каждою кровинкой,

в темном небе

звезду

шевелю травинкой.

Все забыл,

все забыл,

будто напахался,—

с кем дружил,

кого любил,

над кем надсмехался.

В небе звездно и черно.

Ночь хорошая.

117

Я не энаю ничего-

ничегошеньки.

Баловали меня,

а я —

как небалованный,

целовали меня,

а я —

как нецелованный...

1957

* * *

Беда не в том, что пишешь мало,—

но мало любишь ты людей.

Ты вяло пил, женился вяло

и вяло заводил детей. '

Вступил ты в лермонтовский возраст.

Достигнешь пушкинского ты.

Но где же внутренняя взрослость,

но где же мужества черты?

Живешь, ненужностью обросший,

и уж который год подряд

не говорят: «Поэт хороший» —

«Хороший парень» говорят.

Но отчего с людьми плохими

хороший парень водку пьет

и с пожеланьями благими

пальто начальству подает?

Талант на службе у невежды,

привык ты молча слушать ложь.

Ты раньше подавал надежды —

теперь одежды подаешь.

Глядишь ты как-то воровато,

и не рассказывай мне, брат,

что это время виновато,

а ты совсем не виноват.

Забыв обет поры начальной,

ничто, как прежде, не любя,

проходишь, словно вор печальный,

себя укравший у себя.

И, как беды возможной признак,

кричащей полный немоты,

со мной всегда твой грустный призрак,

и он не даст мне стать, как ты.

* * *

Меня обнимали,

а чаще —

нет, |

меня понимали;

а чаще —

нет.

Я жизнь обожаю

и жизни грублю.

Ее обижаю

и, значит, люблю.

Навечно,

навечно,

на все времена

она мне невеста,

она мне жена!

Когда же я лягу,

пожить не успев,

пошлю я их к ляду

жалетелей всех.

Глаза я закрою

и руки сложу.

Жене моей —

жизни

спасибо скажу.

Спасибо,

спасибо,

что был я любим,

что нс был красивым,

но был молодым...

1957

* * *

Ах, что я делал, что я делал,

чего хотел, куда глядел?

Какой неумный меткий демон

во мне заноечиво сидел?

Зачем ты жизнь со мной связала

с того невдумчивого дня?

Зачем ты мне тогда сказала,

что жить не можешь без меня?

Я ничего не вспоминаю —

теперь мы с памятью враги.

Не так я жил. Как жить — не знаю

и ты мне в этом помоги.

1955

* * *

Я жаден до людей,

и жаден все лютей.

Я жаден до портных,

министров и уборщиц,

до слез и смеха их,

величий и убожеств!

Как молодой судья,

свой приговор тая,

подслушиваю я,

подсматриваю я.

И жаль, что, как на грех,

никак нельзя суметь

подслушать сразу всех,

все сразу подсмотреть!

1957

* * *

А что поют артисты джазовые,

в интимном,

в собственном кругу,

тугие бабочки развязывая?..

Я это рассказать могу.

Я был в компЗкии джазистов,

лихих,

похожих на джигитов.

В тот бурный вечер первомайский

я пил

с гитарою гавайской

и с черноусеньким,

удаленьким

в брючишках узеньких

ударником.

Ребята были

как ребята.

Одеты были небогато,

зато изысканно и стильно,

и в общем

выглядели сильно...

И вдруг,

и вдруг они запели,

как будто чем-то их задели,

ямщицкую,

тягучую,

текучую-текучую...

О чем они в тот вечер пели?

Что и могли, а не сумели,

но что нисколько не забыли

того, что знали и любили...

«Ты, товарищ мой.

не попомни зла,

Ты в степи глухой

схорони меня...»

Я товарища хороню —

эту тайну я хмуро храню.

Для других еще он живой,

для других еп?е он с женой,

для других еще с ним дружу,

ибо с ним в рестораны хожу.

Никому я не расскажу,

никому,

что с мертвым дружу.

Говорю не с его чистотой,

а с нечистою пустотой,

и не дружеская простота —

держит рюмку в руке

пустота...

Ты прости, что тебя не браню,

не браню,

а молчком хороню.

1957

* * *

Шла в городе предпраздничная ломка.

Своих сараев застеснялся он.

Вошли мы в дворик, сплевывая ловко,

и дворик был растерян и смятен.

И кое-кто на нас глядел из дома,

как будто мы сломать хотели дом,