Объяснение в любви

Но вот я увидела сентябрьский камуфляж Смольного, раскрашенный охрой и багрянцем под цвета пришедшей осени, увидела и поняла, что это тоже проявление жизни города. Ни одна бомба не может упасть на то, за что беззаветно и героически сражаются люди. И не только ленинградцы. И не только в Ленинграде.

Наверное, я тогда иначе выражала свои мысли, но думала именно об этом.

За все девятьсот дней блокады ни одна бомба не попала в здание Смольного…

Продолжу рассказ о Владимире Алексеевиче Щуко. Дядя Володя сыграл, пожалуй, решающую роль в моей судьбе. Он первый поддержал меня в стремлении стать актрисой. Этот человек был кладезем идей, энергию излучал всем своим существом. Он был художником в опере «Борис Годунов» в Большом театре, причем сделал не только эскизы декораций, но и костюмов.

При всей своей одержимости Владимир Алексеевич был очень застенчивым человеком. Как-то, испытав чувство неловкости, что его узнали, он убежал из парикмахерской с небритой щекой. Он не разрешал вешать дома свои картины, хотя рисовал всегда и везде (даже все салфетки были разрисованы). Писал натюрморты, пейзажи, портреты. Помню портрет бабушки, он всегда перед моими глазами. В последние годы жизни моя мама была удивительно похожа на бабушку, запечатленную на этом портрете. Владимир Алексеевич словно нарисовал мою маму такой, какой она стала спустя полвека. Портрет этот не сохранился, но в глубинах моей памяти он «сфотографирован» навсегда.

Дядя был застенчив в быту, а вот в лицедействе раскован и неистощим на выдумку, на озорство. Как-то на ярмарке не то в Пскове, не то в Новгороде купил сотни две пирожков и продавал их на лотке с прибаутками, кому за грош, кому за пятак, а кому отдавал просто так. А какие спектакли устраивались на новогодней елке! Дядя был ее режиссером, художником, Дедом Морозом.

Однажды от свечей загорелась новогодняя елка. Помню, как смешно вскидывал дядя руки, повторяя растерянно: «Горим! Горим!» Если бы не находчивость мамы, сумевшей вытащить из-под дивана, двух кресел и столика ковер и накинуть его на елку, мы так бы и сгорели под причитания Владимира Алексеевича.

Он мог вдруг стащить скатерть с обеденного стола, задрапировать в нее свою жену и писать ее феей, вакханкой, Венерой… Елена Михайловна была моложе Владимира Алексеевича на двадцать семь лет. Для обоих это был второй брак. Их отношения для нас, детей, были окутаны романтической тайной. Мы знали, что у Владимира Алексеевича до тети Лели была жена Ольга Владимировна и со всей детской бескомпромиссностью относились к первой его семье как к воплощению зла. А между тем вот что сказала первая жена Щуко Елене Михайловне (пишу об этом со слов моей мамы): «У Володи начался ренессанс. И вы тому причиной. Он сейчас как никогда пребывает в творческом горении. Володя еще состоится как художник. Я не могу у него этого отнять, не имею права!»

И сама предложила развод.

До сих пор думаю, что такое бывает только в романах. По-моему, это подвиг чувства.

Дядя Володя скрывал от всех, что он очень болен, не обращался к врачам. Когда его не стало, резко изменился весь образ жизни квартиры на Арбате. И вот на четыре своих студенческих года я нашла приют в этом осиротевшем доме. Теперь здесь висели картины Щуко, акварели, рисунки углем. Жила я в гостиной, это была проходная комната. Диван стал моей крепостью — на нем я спала, репетировала, учила роли. В комнате стоял еще бронзовый светильник — фавн с лампой над головой. Это был мой враг, он никогда не спускал с меня глаз, в каком бы углу я ни находилась. Фавн гипнотизировал меня, и многие свои неудачи я относила на его счет. Но заикнуться, чтобы его вынесли, не могла, — он утвердился здесь при жизни Владимира Алексеевича.

Молодость часто бывает неблагодарной. Не миновала эта чаша и меня. Конечно, тетя Леля жила за Владимиром Алексеевичем как за каменной стеной. Она ничего не умела по хозяйству.

Ничего не изменилось здесь ни в военные годы, ни после войны. Вот мне и приходилось стирать по ночам, мыть полы, натирать паркет, и, часто плача, я думала, что живу в домработницах (да простит меня тетя Леля!). Сейчас я думаю: а как могло быть иначе? Кому было заниматься домом, как не мне, молодой и здоровой?..

Тетя Леля была человеком очень добрым, душевным, недаром ее так любила моя мама, любил весь наш курс. К ней перешло духовное наследство Владимира Алексеевича, это она задавала тон легкой, непринужденной, удивительно чистой атмосфере, которая складывалась в доме, где спорили об искусстве, читали стихи, мечтали о будущем.

ТАМБОВ НА КАРТЕ ГЕНЕРАЛЬНОЙ…

Наш выпуск стал последним в студии, скоро ее расформировали. По распределению меня вместе с Алексеем Кулешовым направили в Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. Но тут в мою судьбу вмешался Василий Осипович Топорков: