Саша изменяла годы, зубы и паспорта, но то окно в кирпичном доме неизменно светилось.
Она пошла в школу, и в окне горел свет; одноклассники дразнили ее плоской – окно тут как тут, дразнить перестали – окно ничуть не изменилось; окончила школу – окно как всегда – безапелляционное окно, где всегда горит свет.
Когда же она повзрослела и познала не только скорость, но и стоимость света, она призадумалась повторно: «Кто-то совсем свет не экономит. Переводит свет впустую. Видно, денег у них больно много, или мозгов больно мало, и они считать не умеют».
Странный хозяин, что 24 часа в сутки оставляет включенным свет.
Не то чтобы она сама очень хорошо умела считать, но чужие деньги считала очень даже неплохо. Особенно хорошо у нее это получалось тогда, когда не было своих.
А денег у нее всегда было не то чтобы много. Вот завитков на волосах было прилично, а денег, чтобы эти завитки выпрямить и уложить, не очень.
После окончания университета необходимость искать деньги и фальшиво улыбаться, чтобы искать деньги, лишь обострила ее навыки подсчета чужого и недосчета своего. Она не завидовала окну, но порой оно ее раздражало. «Это же надо!» Оно точно дразнило ее. Кто-то работу ищет, а кто-то беззаботно жжет то, чего она ещё даже не заработала.
Впрочем, если не ожидать от себя многого, то и не так обидно. А если и вовсе не ожидать ничего, то даже общественные пальцы уже совсем безразлично гнутся.
Иногда у нее начиналось настроение, но оно всегда заканчивалось, ну или истекало, как срок годности пакета с молоком. Поэтому она предпочитала вообще не начинать его, нежели потом избавляться от просрочки. «У любого настроения есть срок, – знала она. – Любое настроение испортится. Даже самое хорошее. А значит, в нем нет никакого смысла».
Нет никакого смысла в «что-то», если это «что-то» неизбежно пройдет. Стухнет или погнется. По этой причине Саша перестала испытывать настроение от покупки вещей, ведь уже в момент покупки она представляла, как избавляется от них. Через несколько лет или может быть даже месяцев. Какое здесь в самом деле может быть настроение? В этом смысле все, что она приобретала, с самого начала уже было просрочено. С самого начала прошло. В особенности она сама. Вот и молоко портилось раз за разом, а с ним портились зубы и растягивались лифчики.
Но только не свет в окне.
Окно двенадцатиэтажки напротив – единственная вневременная постоянная, которая не зависела от сроков годности молока, количества (и качества) зубов и размера одежды.
Все изменялось: что-то увеличивалось, что-то уменьшалось – но только не окно. Окно было непременно и неизменно: менялись носки, пломбы и лифчики, но ни один лифчик не мог заставить то окно измениться. Оно существовало вне времени, пространства и темпов роста груди и объединяло воедино все ее изменяющиеся взгляды в него. Объединяло все пуховики, шорты и учебники, даже те, которые изменились настолько, что перестали изменяться вовсе.
«Свидетельство о ней»
С наслаждением щелкнула пальцами. «И все-таки для кого же оно там горит?» – подумала она, когда в последний раз размышляла о том, стоит ли или нет.
Искать деньги и фальшиво улыбаться у нее совсем не получалось. Деньги и вовсе не хотели находиться и при первой возможности убегали от нее, и прятались где-нибудь в кредитной карте. А с улыбкой так и вообще неудобно вышло – не получалось у нее фальшиво улыбаться – форма черепа не та. Стоило попытаться притворно и клиентоориентированно улыбнуться, так сразу становилось понятно, зачем и почему она улыбается, и это еще не говоря про обостряющиеся птичьи черты.
Искреннюю же её улыбку мало кто видел, впрочем, те немногие, кто видел ее – тут же хотели чем-нибудь в эту самую улыбку залезть. Да поглубже. В этом смысле улыбка у нее получалась как приглашение. Как
– И поскольку все отношения очередные и портятся, как молоко, ну или как настроение, то лучше их и вовсе не начинать, чем потом извлекать из улыбки просрочку, – решила она. Да и позволять в очередной раз гнуть себя ей тоже уже надоело.
Повесила табличку «Закрыто» и закрыла улыбку.