Обыкновенные люди

– Не знаю, – поразил ложкой воображаемую цель.

– Вот и я тоже. Не знаю. Ты в общем-то у меня первый, – горько усмехнулась опухоль. – Не знаю я, как всё там в таких случаях происходит.

– Не знаешь как? Ты убьёшь меня. Вот как! – приготовился я к новому удару.

– Я не об этом.

– А я об этом, – прожевывая «Порционный», процедил я через крем. – Почему я вообще говорю с тобой? Со своей убийцей.

– Но мне больше не с кем поговорить, – немного обреченно сказала опухоль.

– Вот тогда и помалкивай, – сказал опухоли я. – Нормальные опухоли не разговаривают.

И почему мне даже опухоль и та досталась ненормальная?

Замолчала.

– Какая послушная, – подумал я про себя. – И за что мне это? Почему все люди как люди, а мне досталась опухоль. Я что, виноват в чем-то? Хорошо, во многом. И все равно!

Завершив сладкую трапезу, я разлегся на диване. Самом обычном диване в самом необычном состоянии. Вытянул ноги так, чтобы привыкшие к стульям колени наконец полностью выпрямились. Я просто лежал, и, признаться, как-то странно просто лежать, когда у тебя опухоль. Начинает казаться, что просто лежать больше не про тебя. Теперь это все про кого-то другого. Про всех остальных них. А для тебя теперь даже лежать должно быть как-то иначе. С грустинкой, что ли, или с осознанием пресловутой «ценности времени». Впрочем, я ничего такого не испытывал и даже детский альбом перелистывать не начал, зато я почувствовал себя очень особенным в самом плохом смысле слова «особенный». Точно я находился в одном измерении, а диван в другом. И все содержательное удовольствие от дивана тоже (вместе с диваном) осталось там. А мне же досталась только стерильная форма, на которой по законам физики моего измерения я мог лежать, но по законам дивана из другого измерения – без всякого удовольствия.

Кольнуло.

– Ты это специально? – на этот раз уже взорвался я, подпрыгнув на форме дивана.

– Что – это?

– Болишь так?

– Нет, – сказала опухоль.

– Врешь.

– Правда нет, просто я думаю, и мне страшно.

– Не смеши. Все ты специально.

– Вовсе нет.

– Вот возьму тебя и вырежу завтра! Чтобы не болела так больше!

– Ах вот как! – вякнула она. – Ну тогда, значит, никуда ты не пойдешь! Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю!

– Чего это? – удивился я.

– Я сделаю тебе так больно, что ты и с дивана встать не сможешь! Останешься дома.

– Вот значит ты как?! – разозлился я не на шутку (а на опухоль). – Заселилась без спроса, отравила меня, жизни лишаешь! И еще угрожать мне смеешь? – крикнул я на нее, а получилось, что на всю квартиру и улицу.

Она замолчала, и я понял, что это молчание – таймер перед тем самым.

– Это нечестно, – заплакала она. – Это так нечестно, что я опухоль. Так нечестно. Почему именно опухоль? Скажи мне, чем я это заслужила? – хныкал тоненький голосок.

– Не знаю, – мне даже немного стыдно стало. Голос-то у нее почти человеческий. А когда человеческий голос расстраивается, что-то расстраивается и во мне.

– И теперь я живу… Да ты все равно не поймёшь, – с досадой произнесла она.

«Вот блин, и правда расстроилась, – подумал тогда я. – Если будет молчать в таком состоянии, в таком же состоянии окажусь я, – представил этого мрачного беднягу (мне, признаться, и без грусти как-то не шибко здорово было, а если еще и раскисну, то точно начну размышлять о «ценности времени», и тут уж никакой торт не поможет)».

– Скажи, опухоль, а ты видишь что-нибудь? – решил сменить тему я. А еще меня и правда это интересовало.

– Нет, я ничего не вижу, зато отчётливо чувствую, – ответила она.

– И что же ты чувствуешь? – поинтересовался я у опухоли.

– Твоё сердце, – с горечью того воображаемого бедняги сказала опухоль. – Оно такое теплое. Знаешь, я постоянно чувствую стук твоего сердца. Можно сказать, что я бьюсь вместе с ним. Я не хочу, чтобы оно остановилось. Твоё сердце. Ведь… – она снова обреченно заплакала. – Оно такое большое и тёплое. Это так жестоко. Убивать то, что тебя греет. Так жестоко. Прости меня! – умоляла она.

Мне стало еще более стыдно.

– Ну-ну не плачь! Только нечего болеть, – успокаивал я свою опухоль. – Ничего страшного. Подумаешь, какое-то сердце!

Теперь не только плакало сильнее, но еще и заболело сильнее.

– Хорошо-хорошо, не буду я тебя завтра вырезать.

Перестало. Правда, она и говорить перестала. Мы опять начали молчать. Да что же такое-то? Какой враг вообще придумал такое молчание?

Я прислонил голову к груди.

– Эй! Что молчишь? – спросил я у опухоли, чтобы не допустить возвращения меланхолических мыслей об измерениях, где нет меня, и измерениях, где нет дивана.

– Значит, другие опухоли не говорят? – задумчиво произнесла она.

– Вроде нет. Я о таком не слышал, – вернул голову в исходное положение, расслабив натяжение в шее.

– Выходит, я такая одна?

– Наверное, – промычал я, ковыряя пальцем потолок.

– И что же мне теперь делать? Больно быть одной. Особенно когда все против. Даже хуже. Все, и даже ты. Человек, чьё сердце я люблю.

– Что? – удивился я, перестав ковырять потолок.

– Что слышал, – буркнула опухоль и точно перевернулась внутри.

– Эй-эй, – процедил я. – Ты там что вытворяешь?