Очарованье сатаны

— Господин Ломсаргис? Очень приятно, очень приятно! — Томкус старался совладать с волнением. — Видит Бог, я советовал вашей работнице вернуться на хутор… даже проводил до Зеленой рощи… Она обещала подумать и вернуться.

— Элишева? — дрогнул Чеславас.

— Так точно. А утром, вернее сказать, на рассвете, когда я, как обычно, спустился к Щучьей заводи, чтобы искупаться, я ее увидел…

Юозас замолк и облизал пересохшие губы…

— Она лежала на берегу в одежде, в той, в какой приходила на Рыбацкую, и ее всю омывало волнами… ноги… лицо… глаза… то набегут на нее, то откатят… а она лежит и не шевелится… Я подбежал к ней и… заплакал…

Томкус понурил голову.

— Господи, Господи! — вдруг заголосила Данута-Гадасса. — Куда же Ты, если не ослеп, смотришь? Я, старуха, каждый день ворчу на Тебя, молю о смерти, и хоть бы хны — живу, развалина, а она, молодая, безгрешная, лежит на берегу и не чувствует, как ее омывает теплыми, летними волнами. Господи!

— Где она сейчас? — по-крестьянски сухо и сурово осведомился Ломсаргис.

— Мы с мамой перенесли несчастную в сарайчик, накрыли одеялом и заперли дверь на ключ, чтобы никто не зашел. Сперва я хотел сообщить господину Тарайле, он сейчас и бургомистр, и начальник полиции, а потом передумал — решил отправиться сюда, к вам. Все-таки родичи, и тут без всяких допросов и опознаний обойдется, тут похоронят ее по-человечески, а не зароют как попало на какой-нибудь мусорной свалке.

— Это тебе на том свете зачтется, а сейчас помоги выгрузить телегу, — сказал Томкусу Чеславас. — Поедем с тобой на Кленовую и привезем Элишеву. — Он проглотил застрявший в горле комок и, словно сквозь стекло, обратился к могильщику: — Ты, Иаков, сбегай к колодцу, принеси парочку ведер воды — надо напоить лошадь. А пока мы с господином Томкусом… я, кажется, не ошибся…

— Томкус я, Томкус, — с какой-то натужной признательностью отозвался Юозас.

— Пока мы будем в пути, вы тут, как положено по вашему чину, все приготовьте.

— По чину, понас Ломсаргис, не получится. Чтобы совершить погребение, требуется десять мужчин старше тринадцати лет… И обязательно евреев, — объяснил могильщик.

— Ничего не поделаешь. Придется нам, господа, на время погребения стать евреями. По возрасту мы все, по-моему, вполне подходим. Ты, Иаков, станешь за четверых, а я и господин подмастерье… — Ломсаргису почему-то очень не хотелось называть нового жильца, самовольно вселившегося в дом Банквечера, ни по имени, ни по фамилии, — мы будем за шестерых недостающих. Он за троих, и я за троих.

— На время погребения можно и вороной стать, — попытался пошутить Томкус и вдруг похвастался: — Я даже знаю несколько слов еврейской молитвы: «Барух ата, адонай, Мелех хаолям»… «Да будет благословенно имя Господа, Владыки мира».

Дождавшись водоноса с полными ведрами, Чеславас напоил лошадь и вместе с ним и Томкусом принялся выгружать из телеги все свои товары.

Данута-Гадасса со стороны внимательно наблюдала за выгрузкой и изредка дружелюбно обменивалась печальными взглядами со смирной, понятливой лошадью, которая несуетно и нежадно окунала свою морду в ведро с колодезной водой.

Томкус и Иаков спешно выгружали из телеги товары, а Ломсаргис подхватывал их и аккуратно расставлял на земле, как на полке, в один ряд.

Работа спорилась. Грузчики старались перещеголять друг друга в сноровке, и грузный, широкоплечий Чеславас едва поспевал за ними.

А Данута-Гадасса по-прежнему прижимала к груди плетенку с несколькими перекатывающимися по дну картофелинами, смотрела на эту дружную мужскую артель и, вытирая слезящиеся глаза рукавом своего выходного, изъеденного молью платья, безмолвно и неистово совестила всесильного Господа Бога, который карает не тех, кто заслуживает кары, а тех, кто достоин Его любви, защиты и снисхождения.

Когда Чеславас забрался на облучок, а Томкус устроился сзади на разворошенном сене, Данута-Гадасса поставила на землю в выстроенный Ломсаргисом ряд корзину с даровыми картофелинами, подошла к Иакову и тихо сказала:

— Оказывается, сынок, не один ты ее любил. И он тоже. Может, даже сильней, чем ты. Потому, видно, и рисковал. — И она показала в ту сторону, в которую рысью под понукания хозяина бежала лошадь.

— Ее все любили. Все. Даже куры, даже коровы в хлеву, даже свиньи… Ведь и ты, мама, ее любила.

— Любила, хотя когда-то и называла козявкой… И Рейзл я любила… Я всегда хотела иметь дочерей. Не могильщиков, не полицейских, не солдат, которые убивают и которых убивают. Но Бог взял и распорядился по-другому, — промолвила Данута-Гадасса, стараясь затолкать липнущую к голосовым связкам боль. — Я думаю, теперь тебя тут уже никто не держит, — мертвую в невесты не берут. Попрощаемся с Элишевой, с нашей Шевочкой, и уйдем отсюда. Не важно куда — хоть в Россию, хоть в Америку, хоть в Палестину, хоть к черту на кулички. В мире сейчас нет такого уголка, где могут жить нормальные люди. Важна не конечная остановка, важна дорога.